Современная китайская проза - [44]

И сколько же внимания отдавал дедушка каждый год севу тыквы! Зато и тыквы у него вырастали как на подбор: все как одна круглые, гладкие, отливающие золотистым оттенком, все величиной с меру зерна. Урожай дедушка собирал ранней осенью, складывал тыквы под кроватью, под столом или горкой у северной стены, и горка та бывала в половину человеческого роста. Каждый раз, уходя по утрам из дома и возвращаясь вечером, дедушка подходил к своим тыквам, постукивал по ним пальцем, ощупывал их. Я прожил на свете двадцать лет, невесть сколько съел этих тыкв, но никогда не смотрел на них с отвращением, потому что они были свидетелями радостей и несчастий нашей семьи. Никогда бы не мог я пренебрежительно отнестись к нашим тыквам.

Я слышал, как старики в деревне говорили, что лет сорок тому назад дедушка работал батраком у одного помещика, и, хотя ему тридцать стукнуло, он все еще был гол как сокол. В семнадцатый год республики (1928) в Хунани случился большой голод, множество народу издалека перебралось в наши места. На пришедших страшно было смотреть. Если им удавалось продать восемнадцатилетнюю девушку за три меры риса, они считали, что им дали хорошую цену. Однажды дедушка возвращался с поля домой, вдруг откуда ни возьмись следом за ним одна девушка: волосы заплетены в толстую косу, сама худющая, ключицы из-под тонкой кофточки так и выпирают наружу. Не говоря ни слова, она дошла до самого дедушкиного дома. Дедушка спросил ее, что ей надо, а она заплакала и говорит ему: «Добрый старший брат, возьми меня к себе!» Дедушка говорит ей: «Ну а на что же мы с тобой жить будем? Сказать по правде, у меня риса ни зернышка, только восемь тыкв». Услыхав, что в доме есть тыквы, девушка вся встрепенулась, глаза у нее засияли, села она у порога и не хочет уходить. Так и осталась она у деда в доме и стала моей бабушкой. Дедушка с бабушкой знали толк в тыквах и в память о своей встрече стали каждый год сеять их, и год от года тыквы у этой четы вырастали все лучше. В затянувшийся период голода они давали семье моего деда выжить, вселяли спокойную уверенность в завтрашнем дне. После освобождения провели передел земли, а потом создали кооперативы, в ту пору производительность постоянно росла, зерна в каждый урожай было в избытке. Но дедушка по-прежнему каждый год самолично сеял тыквы. Если он не съедал их до следующего урожая, то шел продавать на рынок, выменивая на соль, соевый соус, хворост, масло, а случалось, и на табак. Помню, когда я учился в начальных классах, расходы на учебу возмещались продажей тыкв. И голубую полотняную сумку для книг дедушка купил мне на выручку от тыкв. В тот год, когда создали народные коммуны, погода выдалась хорошая, собрали на редкость большой урожай риса, такой, что никто даже не хотел собирать батат. Тогдашний секретарь коммуны Ли Цзячэнь громко объявил, что всех будут три раза в день кормить бесплатно — ешь до отвала, теперь у нас коммунизм! Под тремя большими котлами в деревенской столовой целый день горел огонь, а рядом со столовой была канава, где мыли чашки для еды. По утрам вода в канаве была прозрачная, и было видно, что на дне канавы лежал толстый слой риса. Дедушка при виде этого расхитительства качал головой. А на следующий год весной деда направили от коммуны плавить железо, и, уходя, он не успел высадить свои тыквы и поручил это сделать отцу. Отец же отнесся к этому небрежно — может, потому, что торопился в горы на лесозаготовки. Он выкопал на ближней дамбе несколько ямок, бросил туда семена и ушел. Летом там выросли хилые, величиной с кулак тыквы — кривые, с почерневшей кожурой. Дедушка вернулся, взглянул на тыквы и засмеялся: «Это баклажаны какие-то, а не тыквы». Пришла зима, и серьезность положения обозначилась со всей ясностью. Общественную столовую стало невозможно содержать, подъели все запасы, на человека в день выдавали по чашке риса да немного лебеды в придачу. Время шло, и у людей от голода стали слезиться глаза, руки и ноги распухли, а в сердцах воцарился страх. Вот тогда-то дедушка со злостью и упрекнул отца: «Хорошенькое дельце ты сотворил!» Отец ничего не ответил, только бессильно опустил голову. Чтобы как-то загладить свою вину, отец с матерью потихоньку подкладывали рис из своей чашки деду и мне. На следующий год весной дедушка посадил много тыкв, да уж поздно было. Голод сделал свое дело быстрее, чем созрели тыквы. После праздника весны у нас в коммуне все ели уже только дикие травы, в округе съели подчистую всю живность. В нашей семье все заболели водянкой; стоило дотронуться пальцем до лица, и на нем оставалась ямка. А потом началась лихорадка, отец и мать заразились, целый день лежали в бреду. Первой умерла мать. Она умерла в бамбуковой роще на горе, в руке у нее были зажаты маленькие побеги бамбука. Следом умерла бабушка, а потом пришла очередь отца. Когда отец умер, тыквы были в полном цвету и кое-где появились маленькие плоды величиной с куриное яйцо. Протянул бы отец еще полмесяца или месяц, покуда тыквы поспеют, смог бы, наверное, выжить. Но он не дождался, умер. Похоже, он очень не хотел умирать: глаза были широко раскрыты, так он и смотрел прямо в синее небо. Дедушка тогда вырезал из красной бумаги два кружка да и прилепил, как смог, на глаза. Он так убивался, что и сказать нельзя. Но никого не винил, лишь себя. И потом, много лет спустя, он однажды сказал: «Эх, многое в жизни можно простить, не могу только простить себе, что в тот год я сам не посадил тыквы…» После того жестокого урока дедушка стал еще больше заботиться о тыквах. Двенадцать лет прошло, я уже повзрослел. За последние два года я в деревне всякую работу перепробовал, вот только тыквы не сажал. А в прошлый год весной я вдруг увидал, что дедушка совсем ослабел и землю копать ему уже трудно. Я собрался было посадить тыквы за дедушку, но не осмелился сказать ему об этом. Я знал, что он не захочет поручать мне это дело. А потому, когда на сей раз дедушка сам предложил мне одному посадить тыквы, я просто ушам своим не поверил.