А следующее утро началось с дождя. И что хуже всего, он не шел, не падал с неба быстро и весело, а мелкими каплями висел в воздухе. Я смотрела за окно и думала: на Откос наши сегодня, конечно, не пойдут, к Генке тоже, поскольку его Полезные Ископаемые еще на берегу. Соберемся, вернее всего, у Вики и примемся танцевать в промежутке между последним взглядом в билеты и разговорами о том, как кто собирается проводить лето. А дядя Витя станет заглядывать в комнату, приглашать Эльвиру и вообще делать вид, что мы здесь на равных, что могут они, взрослые, то и нам разрешено.
Но сестры Чижовы к Вике не пойдут, думала я, Генка тоже вряд ли там окажется, или Охан, например… И вдруг я почувствовала: мне самой идти к Вике не хочется…
Мне вообще вдруг никуда не захотелось из этого дома, от этого сада, где непременно под каким-нибудь кустом роз или ромашек уже возилась с цапкой в руках моя бабушка — Великий Работодатель. А стало быть, грозила опасность: и меня запрягут, велят (или уговорят?) пропалывать, рыхлить, собирать мусор, уносить, приносить. Однако я не почувствовала обычной в таких случаях тоски и тревоги. Зуда в ногах, собирающихся сбежать на вольную волю, тоже не было.
— Женя, умывайся, — позвала бабушка между тем с веранды, — будем завтракать. Отец уже уехал в город.
Отец уехал, и это сильно меняло настроение. Однако, уехав, должен же он был возвратиться, а пока было время завтракать, вырывать из земли сорняки, сгребать мусор, сидеть рядом с бабушкой над маленьким дымным костерком…
Мы сидели, каждая под своим плащом, но тесно прижавшись друг к другу плечами. Весь участок у нас был прибран, в костерке вместе с прошлогодними ветками дымно сгорела ранняя, уже пахнущая мокрой соломой трава.
Все в мире вокруг нас гляделось влажным, жемчужным, переливающимся и еще: мир был наполнен запахами, налит ими до краев. Произрастание шло прямо у нас на глазах, «огородный» дождь за уши тянул из земли растения: сорняки и те, что мы сажали своими руками.
Сжатый, младенческий лист огурца, на который мы с бабушкой смотрели, вел себя как предмет вполне одушевленный, даже шустрый. Вот он расправился, потянулся, разминаясь. Вот огляделся, и мы с бабушкой подтолкнули друг друга локтями, принимая его третьим в нашу компанию.
— Как все-таки по-разному живут люди, — сказала в этот момент бабушка, что, согласитесь, никак не могло иметь отношения к огурцам. — Мы забавляемся, а мать Андрюши Охана с такого участка троих подняла…
Почему бабушка вспомнила Охана именно сейчас? Ведь о зажигалке и о том, что Андрей предпочел бы, чтоб ее продали, я так и не рассказала? Очевидно, бабушка просто, как всегда, сочла огород самым подходящим местом для своих поучительных бесед?
Что-то я должна была сейчас выслушать? Во всяком случае, мне показалось: я готова выслушать любое. В душе не чувствовалось сопротивления. Наоборот.
— Мать ведь у Марточки и его и сестричек оставляла, — сказала между тем бабушка, и я поняла: Андрюшка оказался только предлогом на дальних подступах. — Сама чуть ли не на третью смену за сутки, а их — к Марточке, без стеснения.
Тут следовало бы восхититься нашей Мартой Ильиничной и поддержать непринужденную беседу.
— Руки грязные, — сказала между тем я, показывая бабушке ладошки и собираясь к крану.
— Руки в земле. — Бабушка посмотрела на меня взглядом, останавливающим и очень похожим на взгляд отца, когда он, бывало, соберет силы открыто выразить неодобрение. — Руки в земле, а земля не бывает грязной, Женечка…
Мне не хотелось спорить с бабушкой, а захотелось уткнуться ей в колени, полежать лицом вниз, вдыхая с дымом костерка родной запах защищенности.
— Маленькие, даже когда уже не маленькие, любят приласкаться? — спросила бабушка и погладила меня по спине.
— Еще как! — я вжалась в нее лбом, носом, подбородком. — Еще как!
— Старенькие тоже…
Тогда я перевернулась и как-то само собой получилось — поцеловала бабушкину руку. В горле у меня что-то пискнуло и вроде соскочило со своего места, разлилось теплом.
Почему я поцеловала бабушкину руку? Потому ли, что все время помнила, какая она натруженная и сбитая, несмотря на все бабушкины старания? Или меня разжалобили сами эти старания? Длинные юбки, спортивные упражнения и подкрашенные русым волосы? Краска смывалась быстро, и мне становилось страшно смотреть на проступавшую седину, потому что не такая уж я была дурочка, хорошо понимала, чем кончается старость.
…Вот я поцеловала бабушкину руку и сказала:
— У тебя пальцы длинные. А когда короткие, я не люблю. Ты видела, какие у тех, кто в совхозе работает? Или у Марточки, например?
И тут я почувствовала: бабушка каменеет. И колени ее стали каменные, и в руке, гладившей меня, не осталось ни тепла, ни благодарности. И смотрела она так, как будто я заболела навсегда медленной, но губительной болезнью, и мне уже не помочь… Потом бабушка пошла готовить обед, сделала даже мои любимые пресные пышки с салом, но ничего уже не было между нами такого теплого, как у костерка.
Лучше она раскричалась бы или даже обвинила маму в моем неправильном воспитании. Но она сказала с грустью:
