Современная испанская повесть - [41]

Ремей, стоя на пороге, приглашала всех самим посмотреть — или, вернее, понюхать. Мы повиновались и впервые за весь вечер пришли к единому мнению. Тогда старуха стала изо всех сил колотить в дверь Негра, крича, что кое у кого нет и намека на воспитание и хороши мы все будем, если каждый начнет выливать горшки в комнату соседей. В конце концов дверь распахнулась, и на пороге появился Негр. Воспользовавшись минутным затишьем, он сказал, что, если его сейчас же не оставят в покое, пусть пеняют на себя. Кроме того, кухня — вполне подходящее место для подобных дел. Мы поняли, о чем идет речь. У старухи не нашлось на это возражений, и она удалилась, крича, что Негр может складывать чемоданы: таких жильцов ей ни за что на свете не надо. Сеньора Ремей, видите ли, не привыкла иметь дело со всяким вонючим сбродом. По пути на кухню хозяйка попыталась поведать нам свою родословную, сплошь состоявшую из особ знатных и даже, как мне показалось, отмеченных наградами. Однако нас мало интересовали их высокие достоинства. Мы обнаружили, что уже очень поздно и пора ложиться спать. Я по — братски разделил матрас с Сильвией, вытащив его из‑под кровати. Кажется, меня действительно допустили в дом, поскольку пи у старика, пи у его жены мое появление возражений не вызвало. Однако следующий день показал, сколь глубоко было это заблуждение. Благодаря не совсем обычным обстоятельствам в первый вечер на меня почти не обратили внимания, зато наутро, когда мы с Сильвией уже намеревались отправиться в вестибюль «Вангуардии», старик набросился в коридоре на Жуана и заявил, что комнаты, кажется, на гостей не рассчитаны; кроме того, хозяип посоветовал впредь быть умнее и не водить в дом подозрительных типов. Да, он знает, Жуан и раньше оставлял ночевать случайных знакомых, но после пропажи подсвечника не желает больше видеть в доме чужих. Очевидно, перебрав за ночь все возможные варианты, супруги решили обвинить в краже гостя. Жуан защищал меня как мог, уверяя, что я проживу в квартире совсем недолго, только до тех пор, пока не пайду подходящего жилья. Поскольку разговаривать спокойно в доме было не принято, мужчины быстро перешли на крик, выясняя этот несложный вопрос. Жуан заявил, что имеет право делать у себя что захочет и приглашать кого захочет, ведь комната принадлежит ему. Старик с такой точкой зрения не согласился и добавил, что отныне лично займется этим делом и найдет другие средства. Жуан тут же ответил ему каламбуром, в котором упомянул имя жены хозяина; тот удалился в такой ярости, что, по словам молодого человека, сам себя щипал за ляжки. Как бы там ни было, соображал Клешпя туго, и это позволило нам прожить спокойно еще несколько дней. Утро мы с Сильвией посвящали чтению бесплатных номеров «Вангуар- дии», а по вечерам обходили те конторы и учреждения, где поменьше претендентов. Не будь моя спутница такой невежественной, она давпым — давно нашла бы работу. Но девушка ничего не знала и не пыталась узнать. Кое — где ее охотно бы взяли просто за красивые глазки, но при этом намекали, какого рода услуги им требуются, и Сильвия отказывалась; только на четвертый день пам подвернулась роль в массовке на киностудии. Там собралось человек двести, и всем тщательно разрисовали физиономии, дабы придать соответствующий вид. Наша сцена длилась какие‑нибудь две минуты, но повторяли ее раз сто. Под вечер режиссер, кажется, успокоился, нам заплатили по пятьдесят песет и отпустили на все четыре стороны. Однако блаженство оказалось недолгим. С эгоизмом, свойственным молодости, мы решили отметить первую удачу и в результате к вечеру снова остались без гроша в кармане. Чтобы избежать упреков, решено было ничего не говорить брату Сильвии. О нашем участии в фильме так никто никогда и не узнал. И надо же, неприятности начались в тот же день. Старик, обдумав случившееся, насколько позволяли ему извилины, заявил, что комната, может быть, и принадлежит Жуану, но проходят- то в нее по хозяйскому коридору. Открыв нам дверь — у Сильвии не было ключа, так как на каждую семью полагалось только по одному, — Клешня безо всяких разговоров впустил девушку, а мне преградил дорогу, вытолкнул меня на площадку и захлопнул дверь перед самым носом. Я слишком растерялся, чтобы что‑либо предпринять, но из квартиры скоро подоспела помощь. Сильвия обо всем рассказала Жуану, который воспринял действия Клешни как личное оскорбление. В прихожей раздались громкие голоса и шум борьбы. Разговор шел на повышенных тонах, и я отчетливо слышал каждое слово. Хоть коридор и не сдается, доказывал Жуан, право передвижения по нему должно быть свободным не только для квартирантов, но и для их гостей, так как это единственный путь в комнату. Однако старик не уступал: в конце концов, он здесь хозяин, и жильцы пользуются коридором не по праву, а из милости. Очевидно, бедняга совсем не соображал, что говорит. Шуан расхохотался и спросил, как это он пришел к таким противозаконным выводам. Клешня, конечно, ни к чему такому и не думал приходить, но ответил, что ни перед кем не обязан отчитываться. Брат Сильвии возразил, что, разумеется, не обязан, но все‑таки можно было бы говорить повежливее, это ведь совсем не трудно. Дальше я не понял ни слова: оба заговорили одновременно и с такой убежденностью, что совсем перестали слышать друг друга. Я по — прежнему стоял на лестнице и терпеливо ждал, чем же закончится поединок, не подозревая, что все только начинается. Это стало очевидно, когда вмешалась старуха. Стоило ей заслышать крики — она не могла усидеть на месте. Скандалы при — тягивали сеньору Ремей, как мед — муху. Хозяйка внесла в спор еще большую неразбериху, напомнив о пропаже подсвечника. Разговор принял неожиданный оборот, и я совсем отчаялся что‑либо понять. Старуха опять пригрозила позвать полицию, но Жуан ответил: пожалуйста, пусть зовет, все равно сама первой окажется вне закона. Не знаю, откуда он такое взял, да и правда ли это, но брат Сильвии сказал, что в комнаты можно пускать только трех жильцов, а у стариков их десять, включая ребятишек, которые тоже люди и имеют бессмертную душу. Его слова произвели на хозяйку некоторое впечатление и даже заставили на минуту замолчать. Но тут подоспели другие квартиранты, и дискуссия возобновилась с новой силой. Теперь уже говорили не только все сразу, по и обо всем сразу. Наружу выплыли давние и недавние обиды, а кто‑то даже посетовал па погоду, чем окончательно сбил спорящих с толку. Думаю, что это сказал Жуан — единственный человек, не утративший чувства юмора. Остальные слишком отупели от нищеты. Когда же разговор вновь вернулся к изначальной теме, хозяин — жильцы из принципа приняли мою сторону — заявил, что если кто хочет звать гостей, пусть снимает особняк. На старика немедленно накинулись со всех сторон (в переносном смысле слова) и стали кричать, что если так рассуждать, то вообще никого приглашать нельзя. Тогда кривому пришлось сделать различие между гостем, который вечером Уходит домой, и гостем, который остается ночевать. Разница гут не в сути, а в степени, уточнил Клешня. Я по — прежнему стоял на лестнице, припав ухом к двери, и старался не проронить ни слова. В пылу спора жильцы совсем забыли обо мне; возможно, так продолжалось бы до глубокой ночи, если бы не спасительное появление сеньора Дамиане, переписчика. Он сухо приветствовал меня как знакомого незнакомца, поскольку никто не дал себе труда представить нас друг другу, и открыл дверь своим ключом. Естественно, воспользовавшись случаем, я проскользнул вслед за ним. Все были так увлечены беседой, что ничего не заметили. Наш писака получил деньги за сверхурочную работу, и теперь в кармане у него лежал лотерейный билет. Семья питалась впроголодь, но двадцать пять песет на лотерею находились всегда. Воспользовавшись всеобщим замешательством, сеньор Дамиане решил потереть билет о горб старухи. Переписчик был суеверен. Однако исполнить задуманное оказалось не просто: хозяйка ни минуты не стояла на месте. Бедняга и так и сяк вертелся у нее за спиной, пытаясь осуществить задуманное. Он так суетился, что в конце концов сеньора Ремей заметила его маневры, и разговор резко изменил тему. Неизвестно почему, к великому неудовольствию старухи, все вдруг принялись выяснять, выигрывает ли билет, если им потереть о спину горбуна. Сеньора Ремей, услышав такое, возмутилась до глубины души: она не признавала себя горбатой и дефект своего телосложения называла искривлением позвоночника. Старик тоже вознегодовал и закричал, что не потерпит подобного издевательства, что все это козни злобных невежд и еще не известно, кто здесь болван! Тут один из присутствующих — в суматохе я не понял, кто именно, — сказал, будто негры приносят такую же удачу, как и горбатые. Негр ужасно разозлился, сделал слишком резкое движение и головой задел скромную люстру под потолком. Во все стороны брызнули осколки, и у бедняги по лицу потекла кровь. Его подружка завизжала, а старуха стала требовать немедленного возмещенпя убытков, жалея разбитую люстру. Одна только жена переписчика догадалась оказать Негру первую помощь. Порез на лбу оказался поверхностным, и молодой человек ничуть не расстроился. Пожалуй, даже напротив — он единственный сохранил полное спокойствие. Когда старуха заговорила об уплате, Негр осведомился, что опа думает по поводу разгрома, учиненного в его, комнате. Возможно, под влиянием недавних событий он успел забыть о своем решении не платить за квартиру. Подруга напомнила ему об этом, но Негр продолжал вести разговор так, как будто хотел получить деньги сию же минуту. Старик заметил, что сейчас речь не о деньгах, а о пребывании в доме чужих людей, и только тут увидал меня среди собравшихся. Не осмеливаясь осуществить прямое нападение, кривой накинулся на Жуана и потребовал моего немедленного изгнания, в противном случае он за себя не ручается. Брат Сильвии возразил, что здесь нет ничего удивительного: за такого подозрительного типа, как наш хозяин, вообще никто поручиться не может. Последние слова опять изменили ход беседы, но жильцы уже заметно утомились и вскоре разбрелись но комнатам. Сильвия взяла меня за руку и увела к себе, а Жуан в гордом одиночестве еще долго выяснял отношения со стариками. Мы поощряли его мужество громкими аплодисментами, а иногда даже кричали «ура!», чтобы подбодрить беднягу. Когда Жуан наконец махнул рукой и вернулся в спальню, он едва дышал. Дабы восстановить иссякшие силы супруга, жена достала бутылку коньяку, хранившуюся для особо торжественных случаев. Брат Сильвии горько сетовал, что теперь за целый вечер не сможет напечатать ни строчки. Тем не менее, выкурив сигарету, чтобы коньяк не ударил в голову, он уселся за кухонный стол, где стояла машинка, лежали книги и листы бумаги. Жуан переводил новеллу Генри Джеймса. За неимением словаря он обходился своими силами. Познания молодого человека в области английского были весьма поверхностными, и добрая половина слов оставалась непонятой. В тех случаях, когда контекст не помогал, Жуан, ни капли не смущаясь, вставлял несколько строк от себя. Мне не довелось прочесть перевод, да и сомневаюсь, чтобы его где‑нибудь опубликовали. А то было бы любопытно взглянуть на плод этого вынужденного сотрудничества. Машинка трещала вовсю, и никто даже не пытался заснуть. Скуки ради мы начали обсуждать недавние события. Жуану наша болтовня нисколько не мешала; лежа напротив, когда попадался слишком трудный абзац и приходилось останавливаться и придумывать что‑нибудь подходящее взамен, он прерывал работу и вставлял несколько слов в нашу беседу. Неудивительно поэтому, что вскоре разговор сам собой перешел на литературную тему. В этой области познания Жуана и его супруги оказались неистощимыми. Они перечитали все на свете. Интересно только, где и когда, ведь в комнате почти не было книг. Тем не менее оба уверенно рассуждали обо всех знакомых и о некоторых совершенно незнакомых авторах. Жуан так и сыпал именами: Эптон Синклер, Синклер Льюис, Льюис Стоун… Последний, правда, был киноактером, но в фильмах Жуан тоже здорово разбирался. Генри Джеймс, Джеймс Джойс, Джойс Кэри, Кэри Грант… И так далее. Он говорил о писателях как о хороших знакомых, которые охотно делятся с ним своими мыслями. Создавалось впечатление, что он лично присутствовал при ссорах Кафки с отцом, он наизусть зпал предсмертное письмо Маяковского и был в курсе всех сплетен: Эзра Паунд сидит в сумасшедшем доме, Элиот собирается принять католицизм, Папини