Современная ирландская новелла - [78]

Однако баранью голову бабушка сварила один-единственный раз. В свое время она была первоклассной позолотчицей и работала в мастерской на Юстас-стрит, но с бараньими головами ей дело иметь не доводилось. Когда она извлекла голову из горшка и выложила на блюдо, мы от испуга сели; смотрим на нее, а самих так и трясет — голова и без того была страшенная, когда ее только клали в горшок, а уж теперь от ее вида прямо сердце заходилось: из глазниц льет суп, большущие зубы оскалены в неукротимой ярости. Ну кто бы подумал, что у барана может быть такой злобный, мстительный взгляд, зашептала бабушка, ни дать ни взять голова старикашки, и выкинь ты ее, бога ради, в окно. Баранья голова продолжала пялиться на нас, но я зашел сзади, схватил блюдо, метнулся к окну и молниеносно вышвырнул ее на улицу. Бабушке пришлось подкрепиться стаканчиком виски — она была сама не своя.

С тех пор у нее всегда стоял на газовой конфорке «дежурный горшок», как она его называла. Кучка костей — и вообще, по словам самой бабушки, всякая гадость, что под руку попадет, — день и ночь варилась в этом горшке на маленьком огонечке. Мы с ней уплетали ветчину, калифорнийские ананасы и лососину, а на конфорке неизменно стоял горшок доброго питательного супа — пусть теперь тетя Джек хоть по трубе к нам спускается, словно души усопших праведников полночной порой. Бабушка говорила, что денег за газ ей ничуть не жалко — вспомнить только, как глазела на нее баранья голова. А с «дежурным горшком» всего и было хлопот, что время от времени плеснуть туда воды да бросить какие‑нибудь ошметки, которые присылал мясник, — кости или обрезки легких. Тетя Джек и ячмень считала очэнь полезным, так что рядом с конфоркой у нас стоял початый пакет ячневой крупы, и мы бросали в горшок щепотку — другую, едва заслышим на лестнице ее шаги. «Дежурный горшок» кипел на огне годами, и, лишь когда бабушка умерла, на него обратили внимание. Все по очереди пробовали варево, тут же его выплевывали и спрашивали, что бы это могло быть такое. Одни утверждали, что это масти ка, другие (и таких было больше) — что позолота, а третьи — что клей. Однако все сошлись на том, что оставлять это месиво опасно — ведь тут и малые дети ходят, — так что его без дальних проволочек выплеснули в окошко, то самое, куда в свое время полетела баранья голова…

Мисс Маккэн твердила бабушке, чтобы та не обращала на тетю Джек внимания и спала бы себе по утрам, сколько душе угодно. Они договорились, что мисс Маккэн ведет наблюдение за лестничной площадкой и будет все время начеку: если появится тетя Джек, зазовет ее к себе, подаст нам сигнал — постучит кочергой по каминной решетке, как будто мешает угли, — а сама минутку — другую поболтает с тетей Джек о платьях и костюмах, саванах и шляпках. В одно такое утро, когда мисс Маккэн приняла меры, чтобы отсрочить боевые действия и дать бабушке время вылезть из кровати, влезть в платье и быстренько провести по лицу полотенцем, у них с тетей Джек зашел разговор о костюме, в котором я буду конфирмоваться.

Перед тем как мне идти к первому причастию, бабушка запустила руку глубоко — глубоко под матрац, отправила нас с тетей Джек в поход по дорогим магазинам, и я вернулся с таким костюмом — загляденье. Но на этот раз мисс Маккэн объявила: на саваны особого спроса нет, потому что зима выдалась мягкая, и она с радостью сошьет мне костюм сама, если тетя Джек купит материю. Я чуть было не заревел от ужаса, когда представил себе, во что эти старухи меня вырядят, но пришлось сделать вид, будто я страшно рад, — так загорелась мисс Маккэн. Она спросила тетю Джек, помнит ли та, в чем конфирмовался мой отец. Сам‑то он помнил. И говорил, что не забудет вовек. Его обрядили в темно — лиловый бархатный костюмчик с кружевным воротником. У меня кровь застыла в жилах, когда он мне про это рассказал.

На костюм мне набрали синей саржи, и это было не так уж плохо. Штаны тоже сшили вполне сносные. С мальчишескими штанами особенно не намудришь, они все на один лад — я только просил старушек, чтобы они избавили себя от лишних трудов и не пришивали по три пуговки на каждую штанину. С жилетом все было в порядке, и потом, ведь его все равно под пиджаком не видно. Но когда дело дошло до пиджака… Вот это и был форменный разгром при Аугриме[34].

Лацканы мне сделали узюсенькие — вроде как на снимках Джона Л. Салливена и Джентльмена Джима[35] в журнале «Ринг», а пуговицы — с блюдце величиной, ну, или с кружок на другой стороне его донышка, и когда я увидел, что их пришивают, то чуть не зарыдал — бросился домой, к маме и стал умолять ее, чтоб раздобыла любую одежку, пусть хоть фуфайку и штаны, только бы мне не показываться на людях в этом наряде. Но мама сказала: тетя Джек и мисс Маккэн сделали такую любезность, взяв на себя все хлопоты и расходы, и с моей стороны черная неблагодарность, что я этого не оценил. А отец добавил: мисс Маккэн до того искусная портниха — люди даже умирают, лишь бы облачиться в ее изделия, и продукцию ее можно обнаружить на лучших кладбищах города. Над этой своей шуткой он сам хохотал до упаду, а потом объявил: его, мол, отправили на Норт — Уильям-стрит в лиловом бархатном костюмчике с кружевами, и ничего, сошло, так уж мне и подавно незачем кукситься из‑за кургузых лацканов и каких‑то там двух пуговиц — переростков. А еще попросил меня в день конфирмации встать пораньше и показаться ему прежде, чем он уйдет в лавку: немножко посмеяться — совсем неплохо перед началом трудового дня. Но мама сказала, чтобы он оставил меня в покое: она уверена, костюмчик получится прелестный, тетя Джек какую-нибудь заваль покупать не станет, и, если уж она взяла материал, ему сносу не будет. Это меня, можно сказать, доконало, я кинулся в прихожую и забился в дальний угол; наверное, я бы все глаза себе выплакал, но только я как‑то не умел плакать. Ругаться — это больше по моей части, и я принялся ругать на чем свет стоит всех своих, в особенности отца, — ну почему тот кружевной воротник не удавил его? — но вдруг вспомнил, что говорить такое — грех, да еще перед конфирмацией, так что пришлось мне спустить пары и в стра хе ждать того дня, когда надо будет влезть в новый пиджак.