Современная греческая проза - [48]
На нем были синие джинсы и рубашка. Тебя точно так не похоронят, сказал я ему. А меня я хочу, чтобы похоронили в пижаме, если к тому времени у меня еще останутся ноги, чтобы запихнуть их в штанины. Студент думал, что знал обо мне больше, чем я о нем. Ему даже в голову не приходило, что все, что он знал, было для него информацией, а для меня было жизнью.
Гаврил заснул на своем троне. Женщина пришла и набросила на меня плед. Ложись и устраивайся поудобнее, сказала она, буря вернулась, льет как из ведра, теперь ты не можешь уйти. Она толкнула кресло с Гаврилом и, прежде чем они исчезли, пробормотала: Может, мир всегда и существовал и продолжит и дальше всегда существовать, но только не я и не ты. Человек – прохожий, игрушка для того, чтобы мир вертелся дальше, сон… спи.
Я остался один. Деревянные балки в доме скрипели, казалось, им было больно. Влажное и скользкое тепло разливалось по комнате, как будто болото входило в дом и постепенно его пожирало.
Меня охватила невыносимая сонливость и, безвольно облокотившись на диван, я отдался в удушающие руки сна. Кот помял мне ногу и свернулся рядышком. Слыша звук удаляющейся коляски, я почувствовал, как весь мир, все люди, удаляются, словно преходящая картинка, картинка, которую кто-то на секунду проявил, но ей уже не суждено было появиться вновь. Почувствовал, что как Гаврил, так и я, были какой-то снятой невидимой рукой фотографией, засвеченной, пережженной – не светом, а тьмой.
Урсула Фосколу
Кит
Красный кадмий
Я запускаю руку в большую прозрачную банку. Виновато оглядываюсь, а затем вытираю ее кое-как грязной тряпкой, которую я нашла висящей на двери. Это точно так, как я и представляла – словно запускаешь руку в муку, только она красная, и, наверное, более сухая. Как ни вытирай, не оттирается. Я хочу проделать то же самое и с другими сосудами, выстроенными в ряд на деревянной скамье. Соседняя синяя, чуть поодаль цементно-зеленая, она серебрится под лампой. Голос продавца магазина выхватывает меня из оцепенения. Он рычит что-то по-французски, я его не понимаю и ухожу, не сказав ни слова. В карман я тайком насыпала горсть красного кадмия и, пока я иду, он понемногу просыпается внутрь сквозь мои широкие штаны. Я иду вперед, оставляя за собой красную сухую реку.
Яркое солнце меня ослепляет. Красной рукой я делаю козырек от солнца у лба и забиваюсь в узкие деревенские улочки. Дома оранжевые, красные, розовые. Все выкрашены охрой. Я уже второй день нахожусь в этом месте, моя гостиница вот здесь, чуть ниже, но я еще не хочу возвращаться. Группа туристов фотографирует мраморный источник. В тени платана пьянчужка старик с наслаждением отпивает из стакана с разведенным пастисом. Запах аниса бьет мне в нос. Я заворачиваю за угол и вижу перед собой Мики Мауса. Большие мышиные уши выглядят гигантскими на фоне побеленной стены. Ему, наверное, жарко. Он веером обмахивает свою шею, как в театре.
Я немного смущена. Красный порошок скользит по моей ноге. Я иду дальше вниз, на маленькой площади какие-то приготовления. Я резко поворачиваю голову и вижу, как он идет за мной следом. Он кажется маленьким и ловким. Я останавливаюсь и сажусь на тенистый порожек. Разглядываю двух музыкантов напротив в твидовых кепках и клетчатых рубашках. Пот, растекающийся по мне изнутри, смешивается с красным кадмием. «Кадмий вреден», – думаю я. Поднимаю взгляд, Мики Маус стоит там. Я вижу его глаза, он похож на ребенка. Он кланяется и преподносит мне пластиковый цветок. Рука у него загорелая.
Ноги волосатые. Я беру цветок и делаю вид, что пытаюсь стянуть с него маску. Он качает головой и исчезает.
Я сержусь и убегаю прочь. Мощеная дорожка очень грубая для сандалий, в которые я обута, ногам становится больно. Я думаю, что сейчас расплачусь – мне жарко и больно, и где-то по дороге у меня потерялся пластиковый цветок от Мики Мауса. Я одна, он больше за мной не идет. Я закрываю глаза и облокачиваюсь на оранжевую стену. Я хочу, чтобы подул ветер, но вокруг густая жара. Красный порошок становится вязкой жидкостью и течет по моему бедру. Не успеваю я открыть глаза, как чья-то рука с силой меня хватает. Открывается дверь, засасывает меня внутрь и тотчас снова закрывается за мной. Я ничего не говорю. Тут прохладно и темно. Пахнет прокисшим вином и чем-то синтетическим. Пара рук удерживает меня в неподвижном положении. Мы ложимся на пол. Я хочу потрогать его лицо, но он мне не позволяет.
Через десять минут он уже кончил. Целует меня. Встает, открывает дверь и замирает. Прежде чем он исчез, я успела увидеть его очертания. Он худой, с двумя большими мышиными ушами. Он что-то говорит мне, но я не понимаю. Я быстро одеваюсь, хочу его догнать. Выскакиваю, запыхавшись, на улицу. Три старухи, прогуливающиеся по деревне, разглядывают меня с любопытством и брезгливостью. Я ищу какую-нибудь витрину, чтобы посмотреться. Иду аккуратно по стеночке и проскальзываю в дверь пансиона «Сан Мишель». Поднимаюсь в номер и сразу же запираюсь в ванной.
