Современная греческая проза - [47]

Мать твоя была ранена в шею, она с тех пор больше не говорила, сестра твоя умирала, ты бы белым, как мел, в мокрых штанах. Кровь фонтаном хлестала из твоей матери, я перевязал рану ее головным платком, а она надавила на нее пальцем, словно бутылку заткнула. Она склонилась в рыданиях над своей мертвой дочерью. Голоса, чтобы заплакать, у нее не было.

Я вернулся в конюшню, чтобы взять лошадь и поехать за врачом, и увидел, как жеребенок оживает. Он слизывал кровь умершего. Душа у меня за него, беднягу, болела, так что я снял залитую кровью одежду с трупа и прикрыл жеребенка, чтобы тот не мерз, ему нельзя было простывать. Оттащил мертвецов, всех, кроме твоей сестры, до болота, которое поглотило их в считанные минуты. Комары кусали меня, как бешеные… Понимаешь, что они нам сделали? Ты это помнишь?

Сын издал неземной крик и начал дрожать, как осиновый лист. Глаза его вперились в стену напротив. Он опустился на колени и поклонился.

Посмотри на него, сказал старик Гаврил, сейчас он видит четверых мужчин и опущенным оружием, держащих тело его сестры. Он рассказывает мне об этом в часы просветления. Только послушай, этот ненормальный им еще и кланяется… Кто бы только мог подумать, что у меня получится такой никчемный сын…

Я почувствовал, как свет лампы сдирает с меня кожу.

Женщина подошла. Прекрати пугать парня, сказала она старику, а потом обратилась ко мне: Это сахар вкладывает в его уста слова злобы, давай-ка, ты уже осмотрел его, увидел, что тебе было нужно, теперь ему пора спать, уже поздно, выпиши рецепт на инсулин и на успокоительное и оставь его на столе, открой дверь и ступай себе, в добрый час, туман уже немного спал, ты найдешь дорогу. И она толкнула коляску.

Сын исчез, словно был нарисованным наброском, а теперь его стерли.

Гаврил толкнул женщину. С каких это пор ты здесь командуешь, оставь-ка нас в покое, пошла вон…

Та снова отправила ему мундзу и удалилась, качая головой.

Вот так-то, доктор, тогда руки у меня были нетерпеливыми, они действовали вперед головы. Я не обязан был это делать. Не нужно было накидывать веревку ему на шею и таскать его туда-сюда по болоту. Но смерти мне было мало, я хотел, чтобы он страдал. Я этого хотел. И руки мои знали это еще прежде головы…

Кто-то пишет мне письма. Кто-то из их семьи. Даже если бы я умел читать, я бы не стал. Что они могли бы сказать мне из того, что я хотел бы услышать? А моя дочь?.. О ней что там сказано? Мертвая-немертвая, целыми днями бродит она по комнатам. Ну, и что теперь, говорю, вот так оно и есть, обратно не вернешь. Когда я укладываюсь в постель, обнаруживаю ее холодной, когда переворачиваюсь на другой бок, чувствую ее щеку на своей щеке. Чувствую, как ее волосы пахнут землей. И все же, я же собственными руками срубил ей гроб, в который я ее уложил. У нее и крест на могиле был, что же она здесь все время бродит? Иногда она выходит из своей фотографии, садится вот тут, на веранде, и смотрит. Что она хочет увидеть? Ей что, не достаточно видеть меня? Что еще она хочет увидеть?

Даже когда все немного успокоилось, я не хотел уезжать из этих мест. Я осушил болото, чтобы внутри него не брюзжали кости, и построил дом. Для себя, как я думал. Но смотри-ка, я собрал тут всех мертвецов. Свернувшиеся калачиком тела спят в листве деревьев во дворе. А по вечерам я слышу их вздохи, которые падают, как сжатые колосья. Рука, палец, вдруг вырастают посреди дороги, но никто их не видит, чтобы подобрать. Потому что мы можем жить, когда не видим.

Жена моя незадолго до смерти снова обрела голос, заговорила. То, что она говорила, было на чужом языке, как осколки разбитой бутылки. Затем она положила палец на шею, и тогда я ее услышал. Чтобы я похоронил ее, говорила, в платье в цветочек, чтобы на ней были цветы в темноте, и чтобы не надевал на нее туфли, пусть будет босой, чтобы легко ходить по Нижнему Миру. А ты надень свой черный костюм, даже и не думай появиться там в пижаме, с этими израненными ногами, их надо спрятать, так она мне наказала. Она хотела, чтобы другие видели нас такими, какими мы не были.

Шел дождь, когда мы ее хоронили. Надеюсь, она не держит на меня зла за что, что я не пошел на погребение. Поля пожелтели, были такими теплыми, что я целый день на них глядел. Я хотел смотреть сверху на землю, а не снизу. Моя дочь встала рядом. Вот, и этому черед пришел, сказала она.

Иногда моя жена сидит на ступеньках и ест виноград. Я сама его собираю, говорит, ты мне не даешь. Не хочешь принять, что я умерла, и она протягивает руки, чтобы приподнять волосы, и волосы остаются у нее на пальцах. Посмотри-ка, говорит, посмотри-ка, вот они знают, что я умерла.

Много дет назад приезжал какой-то студент. Я изучаю болота, сказал. Уходи, говорю ему, болото не для тебя. Оно не разбирается в идеологиях, засосет тебя в трясину вместе со всеми твоими кредо. Но болота больше нет, говорит он. Это ты так думаешь, а вот погляди-ка на меня, как ты думаешь, что оно со мной вытворяет, у меня оно тело пожирает, а у тебя сожрет мозг, каким бы маленьким он у тебя ни был. Кто это сожрет мой мозг? – спрашивает. Мертвецы, отвечаю я, а тот иронично так улыбается. Во рту колосок. Он не знает, что этот колосок пророс из внутренностей, из сердца. Болото, сказал я ему, не для тебя. Здесь всегда жили и живут другие, твой дом не там, где ты сейчас находишься. Твой дом там, где могилы твоих родителей. Там, где на кресте напишут и твое имя. Иначе ты всегда будешь чужим. Все те, кто приехали потом, кто осушил почву, посадил деревья, распахал поля и посеял пшеницу, все они вступают в конфликт с болотными мертвецами. Это их дом, и их из него изгнали. Выбросили их кости. Даже имен их не знают, но вот болото знает, и когда оно их вспоминает, то выносит на поверхность, изрыгает их, чтобы они вас выгнали. Мертвецам нет нужды ни продавать, ни покупать, не нужно приобретать билет, чтобы на них посмотреть. Болото заполнено невидимыми крестами без имен. Болоту не нужно наклоняться, чтобы их прочесть, оно их и так знает.