Современная филиппинская новелла (60-70 годы) - [40]

— Думай, как хочешь, но только береги себя, пожалуйста. Не подставляй свою голову под удар. Обещай мне, сынок, что ты не свяжешься с бунтовщиками — иначе я умру от страха за тебя.

Дэнни улыбался тогда и ласково обнимал маму:

— Не волнуйся, мама. Я ведь уже большой.

Потом он брал свой чемодан и прощался. С мамой. С Салинг. С Литсом. И со мной.

Последний раз он приезжал в воскресенье — как раз пришло письмо от папы. В конверте были и фотографии. Папа улыбался. Он был весел. За его спиной виднелись казармы, разрушенные сельские школы, мачты радиостанций… В письме он рассказывал, как встретил в Сайгоне своего старого приятеля-филиппинца — тот женился на красивой вьетнамке, и они вместе с женой шлют маме привет. Скоро они достроят что-то в Дананге, и их, наверно, переведут опять в Сайгон. И скоро им дадут отпуск. Поэтому папа и улыбается, поэтому он и веселый.

— Когда же отец напишет о войне? — спросил неожиданно Дэнни.

Никто ему не ответил. Никто и не мог ответить. Его вопрос как бы растаял в воздухе…

Дэнни пора было ехать. Он присел на корточки и начал искать под диваном свои старые резиновые сапоги. Нашел. Натянул на ноги. Встал. Надел куртку. Пригладил волосы. Взял в руки чемодан и стал прощаться.

— Я пошел, мама.

И быстрыми шагами направился к лестнице. В тех старых резиновых сапогах.

— Приедешь в следующее воскресенье? — крикнула ему вдогонку мама.

Он задержался в дверях, обернулся.

— Наверно, нет.

И закрыл за собой дверь.

…Принесли газеты. В списке раненых и пострадавших во время беспорядков мы нашли имя Дэнни: «Данило Крисол… студент Филиппинского университета… принадлежность к организации не установлена…» А наверху, в левой колонке на первой странице — фотография окровавленного тела: разбитое лицо, студенческая куртка, резиновый сапог на левой ноге… Видно, человек бежал куда-то. Рядом валяется большой плакат, на котором написано:

Ликвидировать американские военные базы на Филиппинах!

Вернуть филиппинцев, отправленных во Вьетнам!

Долой американский империализм!

Мама тотчас одела Салинг, попросила соседку приглядеть за мной и Литсом и побежала к дяде Кардо, чтобы он отвез ее в Манилу.

— Боже мой! Сынок! Сынок! — непрерывно причитала она, спускаясь с лестницы. По-моему, она повторяла эти слова до самой Манилы…

Когда привезли Дэнни, я не сразу узнал его: лицо было изуродовано пулями, пробившими лоб и челюсть. Я неотрывно смотрел на него — с того момента, когда его начали переодевать, и до того, как положили в гроб. И никак не мог свыкнуться с мыслью, что это бледное лицо, это окаменевшее тело — мой старший брат Дэнни… Мама сразу же по приезде ушла в столовую — в нашу маленькую столовую, где все мы обычно обедали. И Дэнни тоже. Живой Дэнни. С собою мама увела Салинг и Литса.

Я оглядываю тех, кто пришел проститься с Дэнни. Соседей. Родственников. У одних лица сочувствующие. У других — недоуменные. У третьих — любопытствующие.

— Бедный мальчик — как ему не повезло! Так рано умереть!

— Жаль парня. Толковый был!

— А я бы своего сына не отпустила одного в Манилу!

— Что значит «не отпустила»? Вот я своему велела бросить университет и вернуться домой!

— Вот она — нынешняя молодежь! Слишком образованные стали…

— Бедная мать! И отец в отъезде…

— Не надо плакать! — говорили они мне. Но я не мог не плакать: я должен был залить слезами пожар, который бушевал в моей груди…

Мама отправила Салинг на почту — послать телеграмму папе. Сообщить, что мы ждем его — ведь прилетит же он на похороны своего старшего сына!

На другой день пришел ответ из Сайгона. Папа телеграфировал, что не сможет приехать. Его не отпускают, поскольку еще не кончился контракт, еще не начислены деньги на обратный проезд. «Прости. Не могу» — так заканчивалась телеграмма.

— Как это «не отпускают»? — впервые за все время возмутилась мама. — Каменные они, что ли? Или у них нет детей?

Дэнни похоронили без папы. Проводить его в последний путь пришло много его товарищей. Мы шли среди них. Они пели. Шли за повозкой, на которой стоял гроб, и пели. А в гробу, в этом деревянном ящике, лежал Мозг. Мозг, который когда-то мыслил, а потом почти весь вытек на асфальт. И еще лежал там Язык. Язык, который осмелился заговорить и который заставила замолчать полицейская пуля. Так у нас становятся жертвами — жертвами любви к собственной стране…

Прошел почти год после гибели Дэнни. Мы уже сняли траур. Мама сильно сдала. Часто смотрит куда-то в пустоту. Подолгу задумывается. Тихо плачет. Такой она была и после отъезда папы. Я понимал ее — она потеряла веру в свои идеалы…

Однажды в субботу к нам постучал почтальон и вручил маме телеграмму. Телеграмму из Вьетнама. Из слов-обрубков мы поняли: папа возвращается. Папа едет домой. Я должен был бы закричать от радости. Обнять маму. Запрыгать. Позвать Салинг и Литса. Но нет. Я лишь тупо смотрел на маму. А она бережно сложила телеграмму и принялась вновь подметать пол. Потом выпрямилась и спросила:

— Ты не рад, сынок? И почему ты ничего не сказал сестре и брату?

Я не стал ей ничего объяснять. Я действительно не знал, что мне делать. Семь лет. Семь лет прошло с тех пор, как папа уехал. Семь лет его не было с нами. Он оставил нас пятерых. Вернувшись, он застанет в живых лишь четверых. Через семь долгих лет ожидания мне хотелось кричать: «Верните! Верните то, что вы у нас украли! Верните наших отцов! Верните! Верните!» Все мое существо бунтовало против жестокой несправедливости жизни…