Современная чехословацкая повесть. 70-е годы - [68]

Фотография — обыкновенная, любительская, но исключительно важная для Божены. Анна идет по дороге. Может, на секунду остановилась, ожидая, пока щелкнет затвор аппарата… Неважно. На дороге была Анна — лицо с довольно широкими скулами, губы и рот, на которые вряд ли кто не обратит внимания. Длинные светло-каштановые волосы, свободно падающие на плечи. Тесные джинсы, поверх свитера в поперечную полоску — расстегнутая кожаная «кацавейка» до пояса. «Кацавейкой» ее куртку как-то назвал ассистент во время практических занятий в одном из больших парников на кафедре растениеводства: «Девушка в синей кацавейке, да, да, вы, с длинными волосами…»

Анна стояла на дороге, и если бы кто долго рассматривал фотографию, то запомнил бы не столько привлекательную восемнадцатилетнюю девушку, сколько дорогу. Анна идет по ней уверенно, просто — ведь дорога для того и существует, чтобы по ней ходили. «Я тебя не боюсь, дорога, — говорят ее глаза и все выражение лица. — Ты под моими ногами, но ведь это самая привычная вещь на свете: дорога перед тобой и под тобой… А вот я, какая есть — такая есть, и дорога меня не пугает. Появлюсь то там, то тут, где захочу.

Я живу, я есть, я иду».

Анна теперь далеко, да Божена толком и не знает, откуда та и куда уехала. Анна исчезла, но дорога осталась. И вот на дороге Божена — несмелая, неуверенная, но фотография жива в ее памяти и, пожалуй, даже немного помогает.

Нет, все гораздо сложней… У нее ни в руках, ни в сумке нет никакой фотографии, которая убедила бы каждого, что она не боится дороги, и которая здесь, в родной деревне, облегчила бы ей хоть что-нибудь.

Поезд, автобус, уход… Но ведь кроме этого, как всегда, есть еще день, который как бы возвышается надо всем — видимый, реальный. Что же это за день начала февраля?

Выглядит он каким-то старым, даже очень старым. Будто родился не на рассвете, а столетья назад, когда по этому краю проносились татары на низкорослых неутомимых конях.

Серое небо прижимает к земле все: дома и деревья в садах. Только тополя у дороги да кирпичная труба на кооперативном дворе, увенчанная гнездом давно улетевших аистов, еще как-то противостоят этому.

Настала пора непролазной грязи, как бывает пора цветенья на лугах и повсюду, где растет трава. Грязь в полном цвету. Свежая, насыщенная водой ровно настолько, чтобы не быть ни слишком густой, ни слишком жидкой. Кое-где коричневатая, кое-где почти черная, и люди привыкли, принимают ее как нечто вполне естественное. Не обращая внимания на перемазанную обувь, спокойно вдыхают воздух, пропитанный знакомым запахом раскисшей земли.

Солнца не видно, февральский полдень можно определить лишь по часам. Все живое словно попряталось. Божене это немного странно, хотя, с другой стороны, она даже довольна. Не хочет встречаться с людьми, отвечать на вопросы. Она вошла на большой кооперативный двор — грязная дорога чуть заметно поднимается в гору между свинарником и коровником. Куда ни взглянешь, кругом все та же грязь, по которой идет Божена. Кожаные сапожки — как частица ее тела, которое сонный край начинает засасывать в себя с прилипчивым, назойливым панибратством.

Надо пройти по грязной дороге вдоль коровника и свернуть влево. И тут Божене не удалось избежать встречи. Справа, от свинарника, вынырнул парень в резиновых сапогах и серо-зеленой поношенной штормовке. Он направляется к дороге, навстречу Божене, и, когда та подходит, закуривает сигарету и выпускает первый клуб дыма.

— Ого, к нам редкие гости! — Он прищуривается, но ухмылка не может скрыть на его длинном костлявом лице жадного юношеского возбуждения.

— Привет, Петер, — остановившись, глухо здоровается Божена.

— Приехала месить нашу грязищу! — Его взгляд ощупывает Божену с головы до ног. — На твоем месте я не заявился бы сюда раньше пасхи.

— Не всегда можешь выбирать… — говорит Божена и, чтобы пресечь дальнейшие расспросы, быстро добавляет: — Я и не знала, что ты начал отпускать бороду.

— А что? Разве бороды можно носить только городским?

Он уже не ухмыляется. Без обиняков дает ей понять, что тут его владенья, тут он может, если захочет, разглядывать кого угодно.

— Еще чего, просто я…

— Коли желаешь знать, борода — довольно практичная вещь. Не надо так часто бриться.

— А ты не любишь бриться? — равнодушно замечает Божена и спешит загладить равнодушие слабой улыбкой.

— Не только потому. И женщины больше уважают. Не нужно по два раза приказывать.

— С женщинами осторожней. Так отбреют…

— Пусть попробуют!

— Кто живет в добре, тот ходит в серебре, — машинально роняет Божена, а мыслями уже возле матери. К ней спешит, о ней думала всю дорогу…

— Брехня! — машет рукой тощий парень. — Да ты и сама увидишь. Станешь агрономом, пошлют в какой-нибудь кооператив, сразу поймешь…

Божена чувствует себя еще неуверенней и поскорее его прерывает:

— Мама здесь?

— Вопрос! Твоя мамаша не пропустит кормленья, хоть тут весь свет перевернись. По тому, когда она идет к телятам, можно проверять часы. Да будь все, как она, я был бы счастливейшим зоотехником в округе!

Божена двинулась по грязи дальше, Петер шел рядом.

— Каждый бы день такие гости, было бы хоть чем глаз потешить…