Современная чехословацкая повесть. 70-е годы - [141]

— Нормально, — сказал я и сел к столу. — Угля ему теперь хватит до апреля. Утром приходил пан Духонь…

— Вот и отлично, — сказал отец, но непонятно было, относит он это к приходу пана Духоня или к углю.

Я обернулся к маме:

— Никто мне не звонил?

Я думал, не звонила ли Ладена. Не знал, зачем она могла звонить, но это все-таки не исключалось.

Мама отрицательно мотнула головой и встала, чтобы дать мне ужин.

Ел я помалу и без аппетита, а на душе было невесело. В особенности потому, что все хорошее — недолговечно. «А, глупости! — пытался я взбодриться. — Что мне, в конце концов, до Рихарда с Ладеной? Вот разве что воспоминания о ней…» Но это всё были хорошие воспоминания. Дома стало тоскливо. Если бы я остался в Праге, то обязательно поехал бы к Ладене в общежитие. Так хоть по крайней мере избегу соблазна.

— Наверно, я поеду в горы, — сказал я маме.

— Когда? — сделала она озабоченное лицо (мама по любому пустяку готова волноваться — это меня ужасно раздражает).

— Сегодня.

— Ты в своем уме? Я ничего не приготовила.

— Что там еще готовить! — махнул я рукой.

И в качестве аргумента добавил:

— Ребята уже уехали, утром.

— Кто именно?

— Чермак там, и вообще… Времени у меня полно. Поезд не раньше одиннадцати. В купе отлично высплюсь, — перешел я на спокойный тон, — и утром сразу встану на лыжи.

Мама пошла решать этот вопрос с отцом.

Но он успел уйти. Была пятница — и его ждало общество рыбаков-любителей.

— А почему ты не сказал отцу? — стала мне выговаривать мама. — Теперь опять я буду виноватой.

— А почему он не сказал мне, что уходит?

— Когда ты будешь дома? — поинтересовалась она вместо ответа, стараясь не встречаться со мной взглядом.

— Пока не знаю. Зависит от… Занятия у нас только в среду.

Мы помолчали.

— Я сделаю тебе на дорогу шницелей. Это очень быстро. Как раз я взяла мясо на воскресенье.

— Не надо ничего, — чмокнул я ее в щеку.

— Ступай-ступай, — сказала мама, но не отстранилась. — И помни, что на свете есть родители и что я не затем только, чтобы стирать и стряпать.

Бесспорно. Но и у меня были свои проблемы. Изобразив раскаяние на лице, я пошел в коридор доставать шерстяные носки и лыжную мазь. Но мама вышла и сказала, чтобы я сначала выпил чаю. Чай был страшно горячий, я сделал несколько глотков, а потом сидел, глядя неподвижно в чашку, и убеждал себя: «Пошлю Ладене открытку с самым лучшим видом и соберу под ним штук десять подписей девчонок. Пусть видит, как живу. И не воображает, что я очень в ней нуждаюсь».

11

В горах я пробыл и весь понедельник. Чермак — отличный парень. Устроил мне койку и питание в пансионате. На лыжах были мы все дни до темноты. В последний день трасса под Петром была укатана как зеркало — малейшая неровность отдавала в каждом мускуле. Вообще за эти дни я страшно наломался: прилег на одеяло после ужина — и заснул как младенец. Спал я и в автобусе по дороге из Шпиндла. Проехали Высочаны и подъезжали к отелю «Олимпик» — а я все спал. Я спал бы, вероятно, и в трамвае, если б не надо было держать лыжи. Только на нашей улице немного разгулялся. Увидев телефонную будку, вдруг подумал, а не позвонить ли мне Ладене. Звонки в общежитие после девяти, правда, запрещены, но я бы мог назвать себя приезжим дядей или сказать, что звонят из больницы. Так я и сделал. Мне, разумеется, ответили, что в коммутаторной никого нет, скоро десять, но если дело срочное, то я могу подъехать прямо на Ветрник и договориться в проходной.

Мог ли я ждать чего-нибудь другого? Поблагодарив доброжелательную пани на том конце провода, я снова вскинул лыжи и быстрым шагом пошел к дому. Возвращение к работе после отдыха всегда немного неприятно, но я на этот раз с удовольствием думал о начале нового семестра. И о доме — о маме, о своей постели, обо всем, вместе взятом.

Открыв дверь, я увидел в коридоре Марцелу. После рождения ребенка она стала толстой и спокойной, и уже по крайней мере год действовала мне этим спокойствием на нервы.

— Постой минутку… — неожиданно сказала Марцела.

— Зачем? — взглянул я ей в лицо.

Оно было серьезно. Марцела тут же стала делать вид, что ей необходимо отыскать что-то в коридоре.

— В чем дело, наконец? — спросил я, не скрывая нетерпения.

Марцела выпрямилась и недоверчиво взглянула на меня — такого явного выражения недоверия я у нее еще не видел, — потом сказала:

— Обещай, что не будешь с мамой груб, Алеш! Обещаешь? Вообще ни с кем…

— С чего бы это? — удивился я, так ни о чем и не догадываясь, несмотря на ее странный вид.

— Помни!.. — сказала она и скрылась в своей комнате.

А я пошел на кухню, потому что здорово проголодался.

Происходило что-то необычное.

Над плитой сохло кухонное полотенце, посуда была вымыта, стол пуст — а за столом сидели отец с мамой.

Я поздоровался с невозмутимым спокойствием (потому что спокойный голос — отражение спокойной совести), сказал, что в горах было очень хорошо и что я зверски хочу есть.

Мама в ответ только кивнула и не поднялась, в лице у нее задрожало что-то, а взгляд стал неуверенным и ни на чем не мог остановиться, пока папа не проговорил:

— На это мы тебе еще, пожалуй, нужны… а больше ни на что.

— Не знаю… — сказал я, удивившись. — Не знаю, о чем вы говорите.