Современная чехословацкая повесть. 70-е годы - [121]

— Куда наверх? — спросила она, и в голосе ее была скорее покорность, чем любопытство.

Через час двадцатка довезла нас до конечной. Оттуда надо было идти пешком в сторону Мотола.

Ладена не спрашивала о хозяине домика, в который я ее вел, — это я уже объяснил ей по дороге, — но несколько раз спросила, будет ли там тепло.

— Не будет, так сделаем, — сказал я и прибавил шагу.

Я понемногу обретал уверенность в себе и в то же время чего-то опасался. Надо было привести Ладену в дом, чтоб хоть обнять ее по-настоящему, а я уже заранее робел. Дорога между огородами раскисла, фонарей было мало; вдобавок я спохватился, что забыл купить чего-нибудь согревающего…

Дом деда на садово-огородном участке состоял из трех комнат: двух внизу (одна из них служила кухней) и одной в мансарде, где еще маленьким обосновался я. Мы всей семьей приезжали сюда летом, а когда бабушка умерла и сестра Марцела, четырьмя годами старше меня, потребовала отдельной комнаты, дед переехал сюда насовсем. Два года он возился, пока сам не утеплил и не оштукатурил стены, настелил новые полы… Участок, хоть и небольшой, был хорошо ухожен. Около дома находилась помпа, а сбоку — дровяной и угольный сарай, где на стропилах дед держал ключи.

Нашарив их — я ориентировался здесь и в темноте, — я торжествующе открыл дверь.

Этот момент я предвкушал давно.

Мысленно видел, как показываю свою комнатку, затапливаю печь, усаживаю Ладену в дедушкино кресло и наливаю ей бокал вина. Кроме вина, все именно так и вышло. Вместо него мы налили охотничьей — и я, поигрывая рюмкой, отрешился от всех мыслей…

За окнами опять лило. Струи дождя затягивали садик белой дымкой. Я спустил шторы, принес обоим нам по паре шерстяных чулок и включил радио. Часы на стенке пробили десять. Время как раз подходящее. Все шло отлично. Тепло, тишина, большущие глаза Ладены… Заслоняющие всё.

— Тебе здесь нравится? — взял я Ладену за руку. — Где будем сидеть? Здесь, наверху, или внизу у деда?

Дедова комната была просторней: там были две кровати, широкие и удобные, письменный стол и на нем — старое ружье системы ремингтон; дубовый шкаф, где хранилось бабушкино подвенечное платье и дедушкина лётная форма времен первой мировой войны; на стенах — множество картинок и часы в полметра высотой, с латунной гирей. У меня, наверху, была кушетка, кухонный столик и маленький книжный шкаф, куда дед сложил все мои учебники за девятилетку и первые книжки с картинками. Висели тут две полочки моей работы, а выше них — две фотографии, приобретенные в позапрошлом году на выставке и отражавшие экзотику японского пейзажа.

В заключение я показал Ладене погреб, узкий, но вместительный. Стояли там салазки, старенький конь-качалка, пустые рамы, мешки с картофелем… А у противоположной стены — бутылочное пиво, яйца в коробке и целая батарея банок. По крайней мере в пяти были ренклоды, зеленые и красные, а в остальных — слива, черешня и абрикосы.

— Это для деда консервирует мама, — сказал я, плотоядно потянувши носом.

Дед сам коптил себе сардельки, копченые раскраивал на ломтики и ел, как салями. Сарделек не было, но отыскались сельди в майонезе и три копчушки.

— Будем рубать, не возражаешь? — воскликнул я.

Ладена следила, как я накрываю на стол, достаю масло, приборы, и наконец, приняв игру, предложила:

— Сперва сделаю гренки с чесноком, найдешь чеснок?

Идея была неплохая. Я снова засветил на лестнице и сбежал в погреб. Когда вернулся в кухню, Ладена держала старую дедушкину фотографию и с интересом ее разглядывала.

— Скажи что-нибудь о своем деде.

— Сначала сделай гренки.

Гренки у нее подгорели, я откусил от одного и навалился на копчушку. Когда я с аппетитом ем, то, как правило, молчу.

— Смотреть на тебя страшно, — заметила Ладена и доела подгорелый гренок.

— Охотно верю.

— Честно. Не чавкай и не облизывай пальцев!

— Мы дома. И не надо ничего из себя строить.

— Меня ты, значит, всерьез не принимаешь, — ухмыльнулась она и поставила на огонь воду.

— Ты хочешь мыть посуду? — удивился я. — Это уж утром.

— Как утром?!

— Говорят, в порядочных семьях моют посуду только на другой или на третий день, если не позже. А мы, я думаю, будем порядочной семьей?

— Посуду вымоешь ты сам, — отрезала она. — А воду я поставила для чая.

— Ты собираешься пить чай? — взглянул я на нее растерянно. — Но ведь у нас еще полбутылки охотничьей!

— А мне хочется чаю, — настаивала она на своем.

— Ты меня изумляешь!

Я показался себе чуть не оскорбленным.

— Ладена… — немного погодя заговорил я проникновенным голосом, нагнувшись к ней через тарелку из-под копчушек, — ты прелестна! Я готов скрасить твое времяпрепровождение здесь рассказами о своем деде и патефонными пластинками…

— А у тебя их много?

— Три.

— Ну-у, мало… — сказала она и пошла заваривать чай.

Настала вынужденная пауза.

«Хватил, кажется, немного через край», — подумал я. Всегда я так: если не выпью чего-нибудь очень возбуждающего — не могу выдать ни одной идеи и выгляжу полнейшим дураком. Девчонки от меня не очень-то теряли голову — и почему мне ждать этого от Ладены? Конечно, она что-то от меня скрывает. Наверно, поругалась с хахалем и хочет подложить ему свинью. Не трудно было сообразить, что эти ноги, как у манекенщицы, и эти крепкие бока не долго пропадали втуне. Я неожиданно опрокинул в себя полную рюмку и поставил ее на стол. Ладена все еще заваривала чай. Я разозлился и решил действовать. Женщине сразу надо преподать урок. Это сказал мне Колман и подвел под это теоретическое обоснование. Она, если угодно, ждет этого урока, потому что до самой той минуты, пока его не получит, прикидывает, соображает, комбинирует, как тебя окрутить. В конечном счете ты ей только помогаешь. Она по-своему тебе даже благодарна, если считать, что женщина способна на такое чувство.