Современная американская повесть - [220]

Фрэнк говорит:

— Значит, Фонни будут держать в тюрьме до тех пор, пока эта дамочка не очухается. — Он снова отпивает вина и смотрит на Джозефа. — Так, что ли?

Что-то в лице Фрэнка пугает Джозефа, но он еще не может понять, что именно.

— Д-да… Так решено. Но, может, нам удастся взять его на поруки.

Фрэнк хранит молчание. Девицы на кухне хихикают.

— Какой залог?

— Пока не известно. Еще не установили. — Он отпивает из банки и, сам не зная почему, пугается все больше и больше.

— Когда же скажут, какой залог?

— Завтра. Послезавтра. — Как ни трудно Джозефу, но приходится выговорить это: — Если…

— Что «если»?

— Если удовлетворят наше ходатайство. Ведь они не обязаны это делать. — И еще одно ему надо выговорить: — Я… я не думаю, что нам откажут, но лучше ждать самого худшего. Фонни могут предъявить еще более серьезное обвинение, потому что эта дамочка потеряла ребенка и, кажется, совсем рехнулась.

Молчание; смех на кухне. Джозеф почесывается под мышкой, не сводя глаз с Фрэнка. Ему становится все тревожнее и тревожнее.

— Так, — с ледяным спокойствием наконец говорит Фрэнк. — Значит, околпачили нас.

— Старик, ты что это? Правда, положение трудное, но не все еще потеряно.

— Нет, — говорит Фрэнк. — Все потеряно. Его сцапали. И не выпустят, пока не сделают, что надо. А сейчас у них еще не все готово. И ничего мы сделать не сможем.

И потому, что ему страшно, Джозеф кричит:

— Но мы должны что-то сделать! — Он слышит, как его голос ударяется о степу, о смех девиц на кухне.

— А что мы можем?

— Если разрешат взять на поруки, соберем деньги в складчину…

— Как?

— Старик! Я и сам не знаю как. Одно знаю — надо!

— А если не разрешат под залог?

— Тогда мы его выручим! Я готов пойти на что угодно — выручим!

— Я тоже готов. Да только что мы можем?

— И можем, и выручим! Вот в чем наша задача. Мы с тобой знаем, что ему там не место. Те, гниды, тоже это знают. — Он встает. Его колотит дрожь. На кухне замолчали. — Слушай! Я знаю, что ты хочешь сказать. Ты скажешь, что нас держат за горло. Да, правильно. Но ведь это наша плоть и кровь, старик! Наша плоть и кровь! Как мы это сделаем, не знаю. Знаю только — надо добиться своего. Ты за себя не боишься, и — вот тебе крест! — я тоже за себя не боюсь. Его надо вызволить оттуда. И мы его вызволим. Вот и все. И самое главное, старик, нельзя падать духом. Хватит этим гадам, мать их так, измываться над нами. — Он стихает, отпивает пива из банки. — Довольно они наших детей поубивали.

Фрэнк смотрит на отворенную дверь в кухню, в проеме которой стоят его дочери.

— Что тут у вас, все в порядке? — спрашивает Адриенна.

Фрэнк швыряет свой стакан с вином на пол, стакан, звякнув, разбивается вдребезги.

— Чтобы духу вашего здесь не было, сучки желтомордые! Ясно? Чтобы духу вашего здесь не было! Другие на вашем месте промышляли бы на панели, лишь бы выручить брата из тюрьмы, а они задарма стелются под эту кодлу с книжечкой под мышечной, которая только на то и способна, что принюхиваться к ним. Пошли спать! Чтобы духу вашего здесь не было!

Джозеф смотрит на Адриенну и Шейлу. Он вдруг видит нечто очень странное, нечто такое, что ему и в голову раньше не приходило: он видит, что Адриенна любит отца трудной любовью. Она знает, что ему больно. И успокоила бы его боль, если б могла, если б знала как. Она все бы отдала, лишь бы знать, лишь бы успокоить его. Она и не подозревает, что Фрэнк видит в ней ее мать.

Не проговорив ни слова, Адриенна опускает глаза и уходит, и Шейла идет следом за ней.

Наступает тишина — она огромна, она все ширится, ширится. Фрэнк закрывает лицо руками. И тогда Джозеф понимает, что Фрэнк любит своих дочерей.

Фрэнк сидит молча. Его слезы капают на стол, стекая с ладоней, закрывающих ему лицо. Джозеф не сводит с него глаз. Слезы бегут с ладоней Фрэнка на запястья и капают с невыносимым, легким, легчайшим стуком на стол. Джозеф не знает, что сказать Фрэнку, и все же говорит:

— Сейчас не время плакать, старик. — И допивает пиво. Смотрит на Фрэнка. — Ну как, успокоился?

Фрэнк наконец отвечает ему:

— Да. Успокоился.

Джозеф говорит:

— Ложись спать, старик. Нам завтра вставать ни свет ни заря. Вечером я тебе позвоню. Ты меня понял?

— Да, — говорит Фрэнк. — Понял.

Когда Фонни узнает, что судебный процесс отложен и почему он отложен, узнает, какое действие может оказать несчастье, случившееся с Викторией, на то, что случилось с ним самим, — говорю ему об этом я, — в нем происходит нечто очень странное, нечто просто удивительное. Он не то что теряет надежду, он перестает цепляться за нее.

— Ну что ж, ладно. — Вот все, что он говорит.

Я будто впервые вижу его широкие скулы, и это, наверно, так и есть, потому что он сильно похудел. Фонни смотрит на меня, смотрит мне в душу. Глаза у него огромные, глубокие, черные-пречерные. Мне становится и легко, и страшно. Он сдвинулся с мертвой точки, он отошел — не далеко, но все-таки отошел куда-то. Он там, где меня нет.

И он спрашивает, устремляя на меня тяжелый взгляд своих огромных глаз:

— Как ты?

— Ничего. Нормально.

— А ребенок?

— И ребенок хорошо.

Он широко улыбается. Меня это всегда пугает, потому что я не перестаю замечать у него дырку на месте выбитого зуба.