Современная американская повесть - [160]

Я не успеваю даже задуматься над этим мучительным эпизодом, как — щелк! — открывается мой турникет, и я отпущенный на волю скакун.

Справа свободное окно. Меня подгоняет страх, что кто-то, взявшись ниоткуда, юркнет на свободное место прежде меня. На бегу соображаю: это то самое окно, от которого уводили кричавшего. Плевать! Когда я столько прождал! И вот я перед решеткой и стеклом. Мейси теперь через одно окно от меня. Учительница слева. А между мною и Мейси тот лысый с золотушным лицом и древесным наплывом вместо носа.

Сейчас нужно все свое существо заострить, как лазерный луч, на мольбу, и очень некстати, что я отвлекаюсь — это может мне дорого обойтись. Краем сознания я улавливаю протестующе поднятый голос Мейси. Все утро мы общались шепотом или вполголоса, и мне сейчас тревожно слышать этот визгливый напев. Кричащая Мейси мне внове. Какая сварливая. А бабуля, видно, пророчила правду: неважно у Мейси с прошением.

Перекликается голос (голоса) за ближайшими окнами, соответствующий (соответствующие) описанию Мейси: бесполый дискант крючкотвора. Голос (голоса) звучит (звучат) как эхо… эхо… эхо.

— Имя. (Имя?)

Отмечаю, что мусорщик занял окошко, ближайшее к Мейси, и мне смешно, что разбежаться по разным углам нам не удалось. Меня затребовало правое окно, его — левое. Интересно, он видел меня?.

По стеклу ходят радужные переливы, но это не помеха воображению. Кто сидит за этим муаровым квадратом — гномик? Губы ниточкой, жидкие волосы, высокий лоб, в тонкой оправе очки? Тельце кузнечика, вмещающее немыслимую силу отрицания?

— Имя?

Определенно есть что-то механическое в голосе: напор, собранность. И тут моя отсутствующая голова уясняет, что это голос из моего окна! Я спохватываюсь и отвечаю.

— Сэмюэл Д. Пойнтер.

— «Д» раскройте.

— Дохлый.

— Здесь не бюро смеха.

— Простите. Перестоял. «Д» — это Дэвид.

Мысленно я всегда добавляю: который убил Голиафа.

— Адрес.

— 524, Уитни-авеню. Блок Мэринсона. Четвертый вход.

— Возраст.

— Скоро тридцать восемь.

— Вам тридцать семь?

— Тридцать семь.

— Давайте точные ответы.

— Это точный ответ. Через пару недель мой день рождения.

Не туда меня заносит. Я же сюда пришел не блох бить, а сделать соответствующее заявление.

У золотушного дрожит голос. Учительница плачет.

Надоконное панно изображает увитую лентами гирлянду из листьев плюща и остролиста — искуснейшая работа на красном дереве. Подняв глаза, чтобы немного собраться, я воображаю, как мозолистые руки берут деревянный молоток и долото и вырезают эти листья. Любил тот резчик свою работу или сатанел от ее однообразия? Все шестнадцать окон щеголяют собственной гирляндой да еще наверху такие же панно, их видно от турникетов. Лист, еще лист, то плющ, то остролист, и месяц за месяцем бесконечная листва — как тут не умереть от скуки? Жилки-прожилки забила многолетняя пыль, время и безразличие точат хрупкие листья. Кому сейчас дело до терпеливого мастера?

Кого и когда озаботит, сколько у меня площади? Кто и когда задумается, любил ли свою работу автор ведомственных отчетов?

Я знаю, что вопрос уже задан или, если угодно, мне предложено сделать заявление. Выдуманный мною человечек-гном желает знать мое прошение. Подкараулив мои мысли, звучит распоряжение: «Объявите ваше прошение».

А что, в самом деле, если переменить прошение, спросить такую чепуху, в какой нельзя отказать? Тошно без пользы просить о том, в чем я нуждаюсь и хочу больше всего на свете. Но тогда они, чего доброго, решат, что я пришел глумиться над ними. Увы, они могут оказаться правы.

Голос бесстрастно уведомляет:

— Вы крадете чужое время.

— Я хочу сначала немного сказать о себе. Я писатель…

— Какого ведомства?

Это уже плохо. Отсюда сразу выводится, что я всего-навсего пишу ведомственные отчеты. Служебные обязанности здесь ни при чем. Я — писатель…

— Объявите ваше прошение.

Бывает такая настырность — вот как сейчас, к примеру, — которая вооружает меня своей противоположностью: я начинаю уходить от прямого ответа. Когда кто-нибудь меднолобый намеревается взять меня измором, я делаюсь увертливым. Бесполезно сейчас напоминать себе, что не они ко мне, а я пришел к ним с нуждой.

— Действительно, в настоящее время я всего-навсего пишу ведомственные отчеты. Но суть не в этом…

— Не беритесь решать, в чем суть. И в чем ее нет.

— Суть, если позволите, в том, что положение может перемениться.

На моем веку все переменилось — с этим-то и трудно примириться. Из самого раннего детства: как-то после бурана отец намял в Бетани запряженные сани, и этим ходом мы тронулись из Нью-Хейвена в обратный путь; в ту пору еще не окончательно вывелся индивидуальный транспорт. Но лошади уже стали дивной редкостью, а сани превратились в доходный аттракцион «под старину». Помню это ощущение счастья: я притулился возле матери код меховой полостью, перед глазами взмахивает лоснящийся каурый круп, скрипят полозья. Весь неблизкий путь мы оставались втроем, не считая возницы, и только наши голоса тревожили девственную тишину. Сейчас Бетани от заставы до заставы залит бетоном и асфальтом; мне не было тридцати, когда съели последнюю американскую лошадь.