Современная американская повесть - [145]

— В первый раз.

— Значит, не на что было пожаловаться… Там противно. Только называются окошки, а что за ними — не видно. Сначала решетка, потом стекло. Я думаю, эти стекла просматриваются в одну сторону, как в экспериментах — слышали, конечно, — в психологических экспериментах. Вас голос видит, а вы его (или ее) не видите. И слышно его (или ее) так, словно между вами ничего нет, только воздух. Ужас! В прошлый раз, например, я слышала, что говорилось у соседних окошек (окошки близко одно от другого), так те голоса были в точности как из моего окошка. Тонкий такой голос, как у адвоката, не мужской и не женский. Причем это не механический голос. Машина не может сыпать вопросами и всё в точку, не может цепляться к каждому ответу. Страшнее всего, что голос быстро находит слабое место в ваших аргументах. Сейчас я даже не помню, что нашли неубедительного в моей просьбе перебраться поближе к работе — я вам рассказывала; по-моему, все было убедительно. Но голос всегда переубедит. Он отнимает у вас веру в ваши собственные желания, а потом бесцеремонно объявляет: «Прошение отклоняется. Следующий!» Выходишь раздавленная, с таким чувством, что знала наперед, чем это кончится, что твое прошение во вред Нью-Хейвену, вообще всем, и было задумано всем назло.

— А сегодня утром у вас такое же чувство? Вы предчувствуете это с просьбой о перемене работы, раз нельзя переехать ближе?

— Моя доброжелательница слева от вас не очень верит в мой успех, правда?

На каком, собственно, основании я требую большую площадь, чем у моих: соседей? Я без труда убедил себя, что у меня самый большой дом в Нью-Хейвене, как же я смею желать еще большую площадь? М-да… Но я особенный. Я ценный. Я писатель. Мне нужен простор. Мне нужно думать.

Интересно, чем возразит на мои претензии бесполый адвокатский дискант? Может, там, за стеклом, рассмеются?

В том, что я особенный, меня убедила мать, и убедила не столько даже словами, сколько жестами: в нужный момент ободряюще похлопает по руке; лизнув палец, снимет пятнышко с подбородка; таинственно и волшебно проведет ладонью над моей головой, словно сейчас выхватит оттуда живого зайца. Прикосновение ее пальцев располагало к доверию. В ее символ веры входили труд, долг, печатное слово, прощение и, как я уже говорил, простокваша. За исключением некоторой мнительности, развившейся, я полагаю, из ее готовности корить себя за отцовские просчеты (отец прощал ей эту слабость), забот с нею не было. Мне повезло с матерью.

А у отца забота была, и странно, но он и наставил меня мужеству. Он имел законное основание пасть духом — и не показать виду: у него была болезнь Паркинсона. Дрожащий и растерянный, он дал мне уроки, которые я никогда не забуду, и, зная, что защитить мое рискованное прошение потребует от меня известной твердости, я чувствую сейчас такой прилив благодарности к нему, что решаюсь еще раз разомкнуть цепь своих примыкающих и вступить в контакт с передним соседом монтажницы, напомнившим мне отца.

Я выхожу на него через девушку, шепчу ей:

— О чем просит ваш левый сосед?

— Сигары.

Не умея смеяться шепотом, я смеюсь вслух.

— Слава богу, хоть одно прошение удовлетворят!

— Сомневаюсь. Ему нужны импортные сигары. Гаванские.

— Скажите ему, что мне интересно, почему именно гаванские.

Она задает ему вопрос, и он медленно поворачивает голову.

Я гляжу на него новыми глазами и поражаюсь, насколько приблизительно было мое первое впечатление. Его лицо шире и полнее, чем у отца. В глазах мольба, затем все лицо расплывается в улыбку: практичный, целеустремленный человек, он постоит за свои «гаваны». Готов поспорить, он любит шутку, розыгрыш. Легко заводит друзей. Тайком нарушает предписания. Улыбка подтягивает зоб, выдающий гурмана, и лицо делается чрезвычайно привлекательным. Порочное, даже жестокое лицо, но не больное.

— Вы курящий? — спрашивает он.

— Вы меня за сумасшедшего принимаете?

Косит на меня глазом.

— Трудно сказать. — И добавляет: — Хотя…

Хохоток у него, как голодный укус.

— А почему — «гавана»?

— Потому что рот не помойка.

В его глазах мольба и алчность.

— От так называемых «отечественных особых» у меня во рту крематорий. Полюбуйтесь.

И вываливает длинный, как у собаки, воспаленный шершавый язык.

— Вам нужны «гаваны», — говорю я. — Подтверждаю.

— Мне что нравится в «гаванах», — ухмыляется он, — их трудно достать.

Он ни в малейшей степени не похож на моего отца. Пошляк, эгоист. Мне претит его располагающее обличье, бесит, что он другой породы, чем мой отец.

Память об отце и обилии свободного места сохранила не только песчаную дюну в Кейп-Коде. По сегодняшним меркам какой просторной была наша комната на Хау-стрит! В тех четырех стенах я наблюдал коварную тактику его болезни. Вернувшись из школы, я всегда заставал их схватку. Болезнь была сильным борцом. Я отступал в дальний угол, чтобы не задели. Занятый единоборством, отец старался не упускать меня из виду: садись за уроки, зажги свет и не порть глаза, займись скрипкой. Однажды он сказал дрогнувшим голосом: «Эта болезнь не передается по наследству, Сэм». А ведь я уже боялся, что, завернув отцу страшный полунельсон, борец примется за меня — покрутит в воздухе и шваркнет наземь, как на моей памяти швырнул в телевизоре свою взмыленную жертву бородатый верзила. Слова отца успокоили, и я уже не боялся приближаться. Он обычно сидел за обеденным столом и писал стихи, но никто — даже он сам — не мог потом разобрать прыгающий почерк. Я садился напротив и делал уроки. Иногда он целовал меня на ночь. Дергая шеей, он царапал мою щеку, как наждаком.