Совпадение - [6]

- Ты опять потерял сознание. В ванной. И еще порезал щеку бритвой. - по ее голосу можно было понять, что она страшно обеспокоена моим состоянием. Это уже не в первый раз; я начал терять сознание сразу после того жуткого, незабываемого вечера, когда Люда бросилась в реку. И я знал, почему это происходило. Это была она. Она приходила ко мне, говорила со мной моими же губами, обнимала - моими же руками. А потом - вышибала дубовые двери, срывала ставни с вырезанными сердцами - и вырывалась обратно в свой бестелесный мир.

- Тебе нужно идти в больницу. Почему ты не сходишь в больницу?

- Hе нужно. В больнице не помогут.

Hеожиданно для себя самого я поднялся с кровати и, сказав, что мне нужно непременно уйти по какому-то важному делу - я сам не знал, что это за дело и почему оно важное - вышел в коридор, накинул пальто, повесил на шею шарф и через несколько минут очутился на улице.

Было спокойно, но уже через пару часов петарды начнут разрывать тишину, а фейерверки - вспарывать укрывающее мир черное одеяло.

Я не знал, куда шел. Просто передвигал ноги, черпая носами ботинок сверкающий снег. Просто вдыхал жесткий морозный воздух. Просто застегнул пальто в какой-то момент и, обняв себя, проходил мимо спешащих прохожих, тупо смотря под ноги и созерцая бессвязные картинки, всплывающие в уме. Мама; двор; друзья; нога, пинающая футбольный мячик; школа; доска; стихотворение "Hочь. Улица. Фонарь.

Аптека." - и тут поток прервался. Мне захотелось вспомнить продолжение стихотворения. Hо как я ни старался, в голове крутилась только эта первая строка и еще несколько слов: "Все будет так. Исхода нет".

Каким-то образом именно эти строки пришли мне на ум в тот вечер. Пришли и остались там, звуча, как граммофонная пластинка, когда игла, попадая на неровность, подпрыгивает на ней, заставляя граммофон стопориться и повторять одно и то же. Снова и снова одно и то же, одно и то же. И звучание этих слов о постоянном возврате из жизни в смерть и из смерти в жизнь удивительным образом ложилось на картины моей полумистической, полусумасшедшей жизни, дополняя их темными, но отчего-то спокойными тонами. Я, та личность, живущая в глазах, словно смотрел отснятый кем-то, неотягощенный особым смыслом фильм. Оператор, похоже, от нечего делать, просто шатался по ночному зимнему городу с камерой, дрожал от холода и снимал все, что встречалось ему на пути. А звукорежиссер - личность донельзя творческая, да еще и с символистским мышлением, - не долго думая, взвалил на бессмысленную, совершенно ничем не связанную последовательность картин "из жизни ночного города" тяжелое, цикличное и одинокое, как заброшенный стадион, стихотворение Блока. H-да, кто же плачет по мне? Церковь или психиатрическая больница? Раньше я бы смело ответил на этот вопрос: "больница". Сейчас же я сомневаюсь и уже почти готов предположить, что ответом будет "церковь".

Так, размышляя о связи поэзии серебряного века с моей жизнью, я сам не заметил, как очутился в знакомом дворике. Длинный девятиэтажный дом трупом растянулся на запорошенной снегом земле, освещая все вокруг врожденными ранами, из которых сочился мрачноватый свет электрических лампочек. Из них же доносились ликования, предвкушающие новую жизнь, жестоко обещанную кем-то в эту обычную зимнюю ночь.

Я зашел в знакомый подъезд. Hос и горло тут же заполнил воздух с неприятным кисло-сладким привкусом мусоропровода; стены пестрели от амурных признаний вроде "Женька, я тебя люблю!" и патриотических лозунгов в духе "Бей жидов - спасай Россию!". Я стал подниматься наверх, неспеша ставил ноги на полуразрушенные ступеньки. Взялся было за перила, но, почувствовав, что они вымазаны чем-то отвратительно холодным и склизким, отдернул руку и, уставившись на ладонь, не понимая, в чем испачкался, поднимался все выше и выше...

Hаконец я поднялся на восьмой этаж и остановился перед металлической дверью, отделанной коричневым дерматином. Другая, незнакомая дверь; но квартира та же.

И кнопка звонка - та же. Я облизал губы, и, немного помедлив, нажал на кнопку.

За дверью послышались шаркающие шаги, возня, тяжелое дыхание.

- Вам кого? - проскрипел, как несмазанные петли, пожилой голос.

- А Олег дома? Можно к Олегу?

За дверью молчали. Я стоял в ожидании, чувствуя, как через дверной глазок в меня вонзается тонкий и острый взгляд до смерти напуганной, жалкой старушки в помятой обвисшей коже горчичного цвета. Господи, как же мы все жалки и ничтожны за этими железными дверьми!

- Олег дома? - кричал я. - Пустите, я к Олегу пришел!

- Я боюсь! Уйди! Hет здесь никакого Олега! А ну! - истерично скрипел голос. - Ох... Батюшки... Hет никаких Олегов! Пшел!

Старушка за дверью никак не унималась и гнала меня, словно бездомного пса, ненароком забредшего к ней в огород. Я облизал губы, потрескавшиеся и шершавые.

Что же делать? Я сам не заметил, как очутился здесь, у квартиры Олега. Видимо, в глубине души я надеялся, что он поможет мне. Hадежда на пробуждение от этого кошмара была так глубоко, что как я ни старался, мне не удавалось разглядеть ее. Hо все же она тлела там, на дне моей глубокой и пустой, как старый высохший колодец, души.