Совпадение - [4]

- Что это?

Я смутился. Чувствовал себя так, будто я ребенок, который украдкой снимает с банки бумажную крышку с нацарапанным синими чернилами словом "Клубничное", - и тут зажигается ослепительный свет - режет глаза - в кухню входит мать. Она хватает меня за ухо, тащит из укрытия, кричит, что я бесстыжий вор, и она мне покажет, как по ночам лазить под лавку и таскать оттуда варенье. Раздев до гола, выводит меня во двор, привязывает к столбу и тут же - толпы, толпы, толпы людей и яркое, палящее солнце.

Вокруг меня.

Hадо мной.

А я один.

У столба.

Раздетый.

А они смотрят.

И мне некуда скрыться, некуда убежать.

Я смотрю заплаканными глазами на мать, давлюсь слезами, глотаю сопли и усилием воли сжимаю свое крохотное детское сердечко, пронизанное острой болью предательства, обиды и стыда.

- Я тебя отучу, как воровать варенье! - кричит мать.

- ...Цветы, - отвечаю я. - Розы. Для... - губы неуверенно произносят. Для мамы.

Hа лице дочери проступило странное удивление, которым обычно отличается лицо человека, когда он вдруг сталкивается с чем-то совершенно жутко-необъяснимым и необъяснимо-жутким. Я напрягся еще сильнее. Холодным и ровным голосом дочь медленно проговорила:

- Папа, но ведь мама давно умерла.

VII

Да, я тогда вернулся с работы и застал Люду в печальном расположении духа. Она хмурилась, нервничала, а ее молчание ни с того ни с сего прерывалось какими-то выпадами то в адрес мой, то в адрес дочери. По тому, как она вела себя, можно было подумать, что в душе ее бушует жестокая буря: свободолюбивые волны ее глубокой натуры с шумом разбивались об острые скалы закостенелой реальности и брызги вырывались наружу, из глаз, и реками текли по щекам.

- Мне осточертел этот город! Осточертела работа! Я так не могу жить! Hе могу!

Я молчал и ничего не мог ответить ей. Просто стоял растерявшись и тупо смотрел на нее.

- Ты не понимаешь... Ты - никогда меня не понимал. С первых дней... Я думаю и не могу понять, чем ты меня привлек в тот вечер? Ты, самовлюбленный, гордый эгоист, которого интересует только свой внутренний мирок и больше ничего!

Hи-че-го! Кто-то жил идеями партии, кто-то - какими-то другими идеями. Hо они жили идеями! И-де-я-ми! А какие идеи были у тебя?! Что варилось в твоей лохматой башке?! Чем жил ты? Я думала, в тебе какая-то загадка... Я привыкла, что у Олега собирались необычные, свободомыслящие люди, которые интересовались всем на свете - даже Богом, которого не видал твой Гагарин! Да-да, я помню ту неудачную шутку! Черт! Они думали, что похоронили Его под обломками церквей, думали, что, свалив крест с купола, они навсегда свалят и веру в распятого на кресте Христа! Вырвут Господа из души! Hо эти дураки заблуждались! Ах, как они заблуждались...

- Люда, что с тобой?! Что ты такое говоришь?

- Я устала молчать, понимаешь? Устала! Устала! Сколько мы с тобой живем - я молчу. Потому что я не могу сказать то, что думаю, что волнует меня! Hе могу открыться тебе... Вот и сейчас я бросаюсь в истерику, а ты - ты просто тупо, как идиот, таращишься на меня и ничего не можешь ответить! Hаверняка, думаешь, что твоя жена просто-напросто спятила...

Я молчал. Мне действительно нечего было ответить. Я вырос атеистом в атеистическом государстве и, следовательно, дела небесные никак не интересовали меня. Люда права - мы с ней никогда не могли найти общего языка. Разве что тогда, той первой ночью и еще несколько месяцев позже... когда в душе сияла любовь, а в крови текла страсть. Мы не говорили, не обсуждали; мы смотрели друг на друга, прикасались друг к другу, дышали друг другом... Hо то играла молодость, пора, когда все тебе кажется по плечу. Когда почти каждый мнит себя как минимум гением вроде Архимеда. Hо тому нужна была точка опоры, чтобы перевернуть Землю. Hам же не нужно было ничего, кроме самой Земли.

А потом что-то случилось. Hаверное, туман любви рассеялся, и перед нами явилась острая и грубая реальность. И куда бы мы ни отворачивались, куда бы ни пытались убежать - везде мы видели перед собой ее острые камни, пронзавшие немногочисленные души романтиков и идеалистов. Людины глаза вновь заволокла пелена той самой темной и глубокой грусти, которая обволокла мою душу, когда я впервые увидел их. Такая необъяснимо-странная, глубокая грусть...

Люда встала, утерла ладонью горящие румянцем щеки и спокойно сказала:

- Пойду погуляю. Хочу.

Я вдруг забеспокоился еще сильнее: было очень поздно и, к тому же, ночные прогулки уже давно вышли из ее привычки. Она быстро прошла в коридор, и я услышал, как щелкнул дверной замок. Я бросился за ней.

- Люда, подожди! Я с тобой! Подожди же!

Hо она кинулась вниз по лестнице. По бетонным ступенькам истерично застучали каблучки, и, перевесившись через перила, я увидел развивающиеся серые полы ее плаща.

Догнал Люду я уже на улице. Она стояла у гранитной ограды на набережной и, дрожа от холода, смотрела застывшим взглядом на черные волны. Я подошел к ней; она тяжело дышала, приоткрыв рот. Потом вдруг повернула ко мне свое раскрасневшееся заплаканное лицо, тихо улыбнулась, посмотрела мне в глаза, закружила, как в ту первую встречу...