— Виновный скрылся, но гаишники сработали и машину нашли. Через два квартала ее во дворе бросили, — перебирая лежащие перед собой бланки, неохотно рассказывал мне следак, — Мужик, который сейчас вышел, это хозяин «Москвича», которым сбили твою родственницу.
Следак в капитанских погонах, до того краем глаза следивший за моей реакцией, теперь, не скрывая удивления, открыто уперся в меня взглядом. Он очевидно ожидал, что я брошусь за автовладельцем. Однако, весь мой прошлый опыт не позволял сомневаться, что хозяин «Москвича» к убийству Сони отношения не имеет. Рыхлый интеллигентный мужик предпенсионного возраста с одышкой и ромбиком технического ВУЗа на лацкане пиджака никак не вписывался в образ мокрушника. Я был уверен, что даже косвенно он не причастен к преступлению. Если не считать, что его совершили на принадлежащем ему «Москвиче». Никак не попытавшись проявить интерес к допрошенному, я выжидательно смотрел на капитана.
— Все правильно, не он это. Алиби у него. С раннего утра на работе среди людей был. «Москвич» из гаража угнали, он от нас об этом узнал.
— Свидетели есть? Пальцы? — задал я первые главные вопросы.
— Пальцев нет. Вообще нет. Ни на руле, ни на рычаге переключения передач. На двери тоже нет. Зеркала эксперт тоже отработал. И боковое, и заднего вида. Все протерто. Личинка замка зажигания просто провернута.
Версия об умышленном убийстве уже не вызывала никаких сомнений.
— Свидетели!! — настойчиво напомнил я капитану.
— Свидетель есть. Женщина. Она там неподалеку квасом торгует. Так вот, видела она наезд сзади и сбоку. Метров, с сорока. Того, кто управлял машиной она не разглядела, но точно утверждает, что «Москвич» не тормозил. И я следов торможения тоже там не обнаружил, — капитан не крутил и не таился, в эти времена корпоративная солидарность еще чего-то стоила.
— Свидетельница допрошена? — поинтересовался я, указав взглядом на стопку бланков.
Следак молча выбрал нужный протокол и протянул его мне. Стараясь не отвлекаться на не покидающие разум тягостные мысли, я с особым тщанием принялся изучать показания Капитоновой Евдокии Дмитриевны. Справедливости ради стоило признать, что допрошена она была толково. Вряд ли она еще что-то сможет мне поведать дополнительно. Однако ее домашний адрес я постарался запомнить. Чтобы не напрягать совершающего сейчас должностной проступок следака, записывать я ничего не стал.
— Знаешь, кому дело отпишут? У вас в следствии кто-то специализируется на дорожных? — закинул я удочку, пытаясь застолбить тропинку.
— Знаю. На дорожных Пастухов сидит. Мужик нормальный. Но ты сам к нему не лезь, если что-то надо будет, ты сначала ко мне подойди, познакомлю.
Я благодарно пожал руку коллеге и попрощавшись тронулся на выход. Теперь надо было ехать в Волжский район, в универмаг «Светлана».
К вечеру, отработав всех, более или менее, доверенных сотрудниц Софьи, я окончательно уверился, что «Москвич» был направлен на нее рукой, которая обретается на мясокомбинате. Или в непосредственной к нему близости. Теперь надо сесть и не торопясь продумать все свои последующие шаги. И думать следует очень обстоятельно, ибо шаги эти, все до одного предусмотрены уголовным кодексом РСФСР. И санкции, по которым придется за них отвечать, если попадусь, суровы. Вплоть до высшей меры суровы.
Теперь надо ехать к отцу Софьи. Пока загружал себя интенсивной работой, было хоть и немного, но легче. Теперь же я вполне искренне сожалел, что это мое осознанное бытие не закончилось в том овраге среди обломков самолета.
Дверь мне открыла сонина тетка. Сейчас она не выглядела демоном революции. Передо мной стояла маленькая потерянная старушка. Было заметно, что она еще совсем недавно долго и сильно плакала. Глаза красные, а лицо, прежде сморщенное, было распухшим. Но Пана Борисовна все-таки была железная женщина, к моему приходу она уже держала себя в руках.
— Сережа пришел, — тусклым голосом произнесла она вглубь квартиры. — Проходи! — Левенштейн пропустила меня в коридор и не закрыв входной двери двинулась в зал. — Ты не разувайся, — не оборачиваясь произнесла она.
Закрыв дверь, я все-же разулся и направился следом. В комнате, за тем самым столом, который еще совсем недавно, недели две-три назад, был полон яств, сидел Лев Борисович. На столе стояла ополовиненная бутылка водки, две стопки и тарелка с нетронутыми бутербродами. И полная пепельница окурков «Беломора». А еще стоял портрет Софьи. На нем не было черной полосы. Видимо, ни отец, ни тетка так и не решились ее прикрепить. Им наверное как и мне не хотелось верить, что еще сегодняшним утром, молодая, здоровая и красивая Соня, сейчас уже не живая. И, что она никогда теперь не придет, не засмеется, и не обнимет их. И меня она тоже уже не обнимет.
Пана Борисовна поставила передо мной стопку, а профессор, вытащив из коробки папиросу и, по-мужицки смяв мундштук, прикурил ее. Глубоко затянувшись и выпустив клуб дыма, он разлил водку, и никого не ожидая, одним глотком молча выпил.
Проглотив содержимое своей склянки, я тут же налил себе еще. Выпил и только после этого начал говорить. Я рассказал им все. И по мере того, как я избавлялся от царапающих душу слов, становилось немного легче. Нет, горя не убавилось и чувство вины перед сидящими передо мной людьми тоже никуда не делось. И застывшая улыбка Сони по-прежнему была перед глазами. Однако свинцовой тяжести на душе убавилось.
