Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне - [52]

Как у щенка чумного.

Закричи,

Февраль! И перекрестные лучи

Пронзят тебя. И мукам той ночи —

Над каждой строчкой бейся, — но учись.

. . . . .

Каждая строчка — это дуэль, —

Площадка отмерена точно.

И строчка на строчку — шинель на шинель,

И скресты двух шпаг — рифмы строчек.

И если верх — такая мысль,

За которую сжегся Коперник,

Ты не сможешь забыть, пусть в бреду приснись,

Пусть пиши без бумаги и перьев.

Май 1940?^{166}

167. Дождь

Дождь. И вертикальными столбами

Дно земли таранила вода.

И казалось, сдвинутся над нами

Синие колонны навсегда.

Мы на дне глухого океана,

Даже если б не было дождя,

Проплывают птицы сквозь туманы,

Плавниками черными водя.

И земля лежит как Атлантида,

Скрытая морской травой лесов,

И внутри кургана скифский идол

Может испугать чутливых псов.

И мое дыханье белой чашей,

Пузырьками взвилося туда,

Где висит и видит землю нашу

Не открытая еще звезда,

Чтобы вынырнуть к поверхности, где мчится

К нам, на дно, забрасывая свет,

Заставляя сердце в ритм с ней биться,

Древняя флотилия планет.

1940^{167}

168. 194…

Высокохудожественной

строчкой не хромаете,

Вы отображаете

Удачно дач лесок.

А я — романтик.

Мой стих не зеркало —

Но телескоп.

К кругосветному небу

Нас мучит любовь:

Боев

За коммуну

Мы смолоду ищем.

За границей

В каждой нише

По нищему,

Там небо в крестах самолетов —

Кладбищем,

И земля все в крестах

Пограничных столбов.

Я романтик —

Не рома,

Не мантий, —

Не так.

Я романтик разнаипоследних атак!

Ведь недаром на карте,

Командармом оставленной,

На еще разноцветной карте за Таллинном,

Пресс-папье покачивается, как танк.^{168}

169. Новелла

От рожденья он не видел солнца.

Он до смерти не увидит звезд.

Он идет. И статуй гибких бронза

Смотрит зачарованно под мост.

Трость стучит слегка. Лицо недвижно.

Так проходит он меж двух сторон.

У лотка он покупает вишни

И под аркой входит на перрон.

Поезда приходят и уходят,

Мчит решетка тени по лицу.

В город дикая идет погода

Тою же походкой, что в лесу.

Как пред смертью — душным-душно стало.

И темно, хоть выколи глаза.

И над гулким куполом вокзала

Начался невидимый зигзаг.

Он узнал по грохоту. И сразу,

Вместе с громом и дождем, влетел

В предыдущую глухую фразу —

Поезд, на полметра от локтей.

А слепой остался на перроне.

И по скулам дождь прозрачный тек.

И размок в его больших ладонях

Из газеты сделанный кулек.

(Поезд шел, скользящий весь и гладкий,

В стелющемся понизу дыму.)

С неостановившейся площадки

Выскочила девушка к нему.

И ее лицо ласкали пальцы

Хоботками бабочек. И слов —

Не было. И поцелуй — прервался

Глупым многоточием гудков.

Чемодан распотрошив под ливнем,

Вишни в чайник всыпали. Потом

Об руку пошли, чтоб жить счастливо,

Чайник с вишнями внести в свой дом.

. . . . .

И, прикуривая самокрутку,

У меня седой носильщик вдруг

Так спросил (мне сразу стало грустно):

«Кто еще встречает так сестру?»

Только б он соврал, старик носильщик.^{169}

170. Дословная родословная

Как в строгой анкете —

Скажу не таясь —

Начинается самое

Такое:

Мое родословное древо другое —

Я темнейший грузинский

Князь.

Как в Коране —

Книге дворянских деревьев —

Предначертаны

Чешуйчатые имена,

И

Ветхие ветви

И ветки древние

Упирались терниями

В меня.

Я немного скрывал это

Все года,

Что я актрисою-бабушкой — немец.

Но я не тогда,

А теперь и всегда

Считаю себя лишь по внуку:

Шарземец.

Исчерпать

Инвентарь грехов великих,

Как открытку перед атакой,

Спешу.

Давайте же

раскурим

эту книгу —

Я лучше новую напишу!

Потому что я верю, и я без вериг:

Я отшиб по звену и Ницше, и фронду,

И пять Материков моих сжимаются

Кулаком Ротфронта.

И теперь я по праву люблю Россию.^{170}

171. Самое такое (Поэма о России)

Русь! Ты вся — поцелуй на морозе.

Хлебников

1. С истока

Я очень сильно

люблю Россию,

но если любовь

разделить на строчки —

получатся — фразы,

получится

сразу:

про землю ржаную,

про небо про синее,

как платье…

И глубже,

чем вздох между точек…

Как платье.

Как будто бы девушка это:

с длинными глазами речек в осень,

под взбалмошной прической

колосистого цвета,

на таком ветру,

что слово… назад… приносит…

И снова глаза морозит без шапок.

И шапку понес сумасшедший простор

в свист, в згу.

Когда степь ногами накреняется набок

и вцепляешься в стебли,

а небо — внизу.

Под ногами.

И боишься упасть в небо.

Вот Россия.

Тот нищ, кто в России не был.

2. Год моего рождения

До основанья, а затем…

«Интернационал»

Тогда начиналась Россия снова.

Но обугленные черепа домов

не ломались,

ступенями скалясь

в полынную завязь,

и в пустых глазницах

вороны смеялись.

И лестницы без этажей

поднимались в никуда,

в небо, еще багровое.

А безработные красноармейцы

с прошлогодней песней,

еще без рифм,

на всех перекрестках снимали

немецкую проволоку,

колючую, как готический шрифт.

По чердакам еще офицеры метались

и часы по выстрелам отмерялись.

Тогда победившим красным солдатам

богатырки-шлемы уже выдавали

и — наивно для нас,

как в стрелецком когда-то, —

на грудь нашивали мостики алые[60].

И по карусельным ярмаркам нэпа,

где влачили попы

кавунов корабли,

шлепались в жменю

огромадно-нелепые, как блины,

ярковыпеченные рубли…[61]

Этот стиль нам врал

про истоки,

про климат,

и Расея мужичилася по нем,

почти что Едзиною Недзелимой,

от разве с Красной Звездой,

а не с белым конем[62].

Он, вестимо, допрежь лгал

про дичь Россиеву,

что, знамо, под знамя

врастут кулаки.