Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне - [108]

5

Я видел тысячи прекрасных снов.

Ни об одном поведать не смогу я.

Я знаю двадцать пять грузинских слов

И каждое произношу волнуясь.

Я в Гурии из чистых родников

Пил, зачерпнув рукой, струю тугую.

Лишь эти мне запомнились края,

Тут сердце навсегда оставил я.

6

Любой из нас к сравнениям привык,

Но здесь нужны сравнения едва ли.

Мы вспоминаем красный броневик —

Его тбилисцы с нетерпеньем ждали.

Со скоростью ракет пороховых

Бежали банды меньшевистской швали.

Проходит год как день, как быстрый час.

Теперь миры равняются на нас.

7

Я в полдень шел, я странствовал в ночи.

Звезда в грузинском небе полыхала.

Листву ласкали ранние лучи,

И я на свете жил. Но мало, мало!

Живи хоть сотни лет, а всё ищи,

Всё сделай, что бы жизнь ни приказала!

Проходит год как день, как краткий час.

Теперь миры равняются на нас!^{514}

515. «Вот июль Уссурийского края…»

Вот июль Уссурийского края

Постучался в палатку дождем,

Дышит почва, густая, сырая,

Та земля, на которой живем.

В каждой пади волнуется влага,

И у сопок скопилась вода,

И деревьям даровано благо,

Чтоб не сохли они никогда.

И не сохнут, они вырастают

В свете утренней, чистой красы.

На рассвете над ними блистают

Охлажденные капли росы.

Мы живем в полотняных палатках

На озерном крутом берегу,

В травянистых умытых распадках,

Оттеснивших на север тайгу,

Где запрятался в дальней лощине

Хлопотливой речонки исток,

Где стоят боевые машины,

Неустанно смотря на восток.

Мы стоим нерушимым оплотом

Мы на каждой границе живем.

Каждый куст может стать пулеметом,

Огнедышащим грозным гнездом.

Эти влажные наши просторы,

Созреваньем обильный июль

Защитим боевым разговором,

Неожиданным посвистом пуль.

Если я упаду, умирая,

Будь во взгляде последнем моем,

Молодая, живая, сырая,

Та земля, на которой живем.^{515}

516. Письмо тебе, копия наркому связи

Я сегодня обозлен

На тебя, на мир, на почту,

И на холод и на то, что

Я в тебя еще влюблен;

На московский телефон:

Почему здесь нету трубки,

Чтоб услышать голос хрупкий,

Прерывается ли он,

Так ли вырвется «Арон»,

И — чего забыть не в силах —

Весь каскад нелепых, милых

Уменьшительных имен?

Для чего пишу всё это,

Если нету вот — нема! —

Ни ответа, ни привета,

Ни посылки, ни письма?

Я стою здесь безутешен,

Сохраняя мрачный вид,

Весь гранатами обвешан,

Портупеями обвит.

Я нахмурил брови грозно,

Но дрожу, как мелкий лист.

Это выглядит курьезно:

Пулеметчик — пессимист.

Вот начну писать сначала

В гневе, горе и тоске,

Чтобы ты не понимала,

Вдруг — на финском языке.

Если я вернусь влюбленным

(А тебя не разлюбить).

Поступлю я почтальонам.

Чтоб поближе к письмам быть.

Я вгляжусь благоговейно

В почерки различных рук:

Нет ли писем А. Копштейну

От гражданки А. Савчук?

Впрочем, это просто враки,

Это я пишу смеясь.

Пусть без нового вояки

Остается Наркомсвязь,

Пусть мне сердце он не губит

Третий месяц уж подряд,

Пусть меня скорей полюбит

Милый сердцу наркомат.

1940^{516}

517. Поэты

Я не любил до армии гармони,

Ее пивной простуженный регистр,

Как будто давят грубые ладони

Махорочные блестки желтых искр.

Теперь мы перемалываем душу,

Мечтаем о театре и кино,

Поем в строю вполголоса «Катюшу»

(На фронте громко петь воспрещено).

Да, каждый стал расчетливым и горьким:

Встречаемся мы редко, второпях,

И спорим о портянках и махорке,

Как прежде о лирических стихах.

Но дружбы, может быть, другой не надо,

Чем эта, возникавшая в пургу,

Когда усталый Николай Отрада

Читал мне Пастернака на бегу.

Дорога шла в навалах диабаза,

И в маскхалатах мы сливались с ней,

И путано-восторженные фразы

Восторженней звучали и ясней!

Дорога шла почти как поединок,

И в схватке белых сумерек и тьмы

Мы проходили тысячи тропинок,

Но мирозданья не топтали мы.

Что ранее мы видели в природе?

Степное счастье оренбургских нив,

Днепровское похмелье плодородья

И волжский нелукавящий разлив.

Ни ливнем, ни метелью, ни пожаром

(Такой ее мы увидали тут) —

Она была для нас Тверским бульваром,

Зеленою дорогой в институт.

Но в январе сорокового года

Пошли мы, добровольцы, на войну,

В суровую финляндскую природу,

В чужую незнакомую страну.

Нет, и сейчас я не люблю гармони

Визгливую, надорванную грусть.

Я тем горжусь, что в лыжном эскадроне

Я Пушкина читаю наизусть,

Что я изведал напряженье страсти,

И если я, быть может, до сих пор

Любил стихи, как дети любят сласти, —

Люблю их, как водитель свой мотор.

Он барахлит, с ним не находишь сладу,

Измучаешься, выбьешься из сил,

Он три часа не слушается кряду —

И вдруг забормотал, заговорил,

И ровное его сердцебиенье,

Уверенный, неторопливый шум,

Напомнит мне мое стихотворенье,

Которое еще я напишу.

И если я домой вернуся целым,

Когда переживу двадцатый бой,

Я хорошенько высплюсь первым делом,

Потом опять пойду на фронт любой.

Я стану злым, расчетливым и зорким,

Как на посту (по-штатски — «на часах»),

И, как о хлебе, соли и махорке,

Мы снова будем спорить о стихах.

Бьют батареи. Вспыхнули зарницы.

А над землянкой медленный дымок.

«И вечный бой. Покой нам только снится…»

Так Блок сказал. Так я сказать бы мог.

1940^{517}

518. «Мы с тобой простились на перроне…»

Мы с тобой простились на перроне,

Я уехал в дальние края.

У меня в «смертельном медальоне»

Значится фамилия твоя.

Если что-нибудь со мной случится,

Если смерть в бою разлучит нас,

Телеграмма полетит как птица,