Советские каторжанки - [5]
Когда течь увеличилась, солома намокла и негде стало сесть, я решила действовать. Как всегда, солдат за дверью на стук заглянул в глазок — и ничего не ответил на просьбу. Тогда, размахнувшись, я ударило ногой в тяжелом ботинке по глиняному пятну на левой стенке. Посыпались кирпичи, и из пролома запахло погребом, картошкой. Я била ногой в стену до тех пор, пока на шум не прибежал солдат. Он вставил в глазок дуло автомата и заорал:
— Стой, гадина, стрелять буду! Стой!
Я остановилась, прижалась к противоположной стене и замерла, вытянувшись по стойке «смирно». В коридоре поднялся шум, кто-то куда-то бежал, грохоча сапогами. Потом дуло автомата из глазка ушло, лязгнул засов, и в дверном проеме возникла фигура сержанта. Он спросил спокойно и строго:
— Что здесь происходит? В чем дело?
— Ведите меня к начальнику, я ему все объясню. Вам объяснять не буду. Бесполезно.
— Это уж как начальник скажет. Я ему доложу.
Он вошел в камеру, подошел, пригнувшись, к проему, пнул ногой кирпичи, почесал в затылке, повернулся и молча вышел. Дверь закрылась. Было слышно посапывание солдата, стоявшего под самой дверью.
Всю эту сцену немка просидела сжавшись в комок и подобрав колени к подбородку. Она затравленно смотрела на происходившее и, повторяя «Майн Готт! Майн Готт!», крестилась раскрытой ладонью.
Сержант отвел меня к своему начальнику — майору, сидевшему в большой комнате на втором этаже. Тот с любопытством уставился на нас. Отослав сержанта, спросил:
— Что вы там буяните? В чем дело?
— Если меня приговорили к расстрелу, так берите и расстреливайте. Зачем вам нужно еще издеваться над людьми?!
И я рассказала об условиях жизни в камере, о том, что это продолжается уже три недели и, что на просьбы навести порядок часовые просто отмалчиваются. Пусть объяснит, зачем так долго нужно держать людей в полном неведении!
Выслушав мою взволнованную речь, майор улыбнулся и пообещал навести порядок.
— А держат так долго потому, что прокурор будет подавать заявление в Москву о пересмотре дела. Наберется нужное количество дел для пересмотра — тогда и пошлет. Вам еще могут заменить. А вот немке — вряд ли. По ее вине погибли наши солдаты.
Он что-то сказал вошедшему сержанту.
Мы вышли, спустились на первый этаж, и сержант поставил меня рядом с немкой, лицом к зарешеченному окну. За пыльными стеклами виднелось нежная зелень кустов и деревьев, красные черепичные крыши домиков. По лужайке бегала белая козочка, за ней стайкой носились дети. Кусочек неба над крышами сиял безмятежной синевой.
А по пыльным стеклам зарешеченного окошка ползали жучки и мухи. Между рамами повисла огромная, причудливо сплетенная сеть паутины. В центре, шевеля мохнатыми лапами, раскачивался черный паук.
Уже три недели не видели мы дневного света в своей камере под лестницей, где круглые сутки над головой горела тусклая лампочка. Был конец апреля последнего года войны.
Нас повели в другой конец коридора и в одной из камер велели набрать сено. Сена было много, но местами но нем виднелась кровь. Наверно, здесь приводили приговор в исполнение, подумала я. Отгребая в сторону окровавленные пучки, набрала охапку побольше.
Нас водили за сеном два раза. Старую вонючую солому вынесли, и в конуре под лестницей воцарился запах сушеной травы. В углу стояло аккуратное ведро с крышкой. Пол был чисто выметен.
Мы обе радовались переменам. Как мало нужно человеку для радости, думала я. Даже немка начала улыбаться.
Через несколько дней камеры обходил прокурор. Выдал лист бумаги и авторучку, велел написать на имя главного военного прокурора в Москве просьбу о помиловании.
Зачем?.. У меня появилось странное равнодушие к жизни и смерти. Я чувствовала необратимую потерю горячо любимого человека, оторванность от всех близких, полное одиночество в этом враждебном и непонятном мире, где не нашлось мне места среди людей. Стоит ли жить? И кому моя жизнь нужна? Разве что маме. Как она переживет?.. Да, ради мамы нужно попытаться остаться в живых.
Я написала заявление — просила помиловать, предложила искупить свою вину кровью в штрафной роте.
Отгороженная от мира толстыми стенами тюрьмы, я не знала, что советские войска стоят на подступах к Берлину, что война практически закончена и моя просьба нелепа.
Прокурор собрал листки. А через неделю меня вывели из камеры под лестницей. Немку оставили.
Был серый день, но я с наслаждением вдыхала воздух, пропитанный ароматами весны. Всех посадили но бортовую машину. Мужчины тихо переговаривались. Я была единственной женщиной, но только мне надели наручники: видно, конвоиры боялись, что снова начну буянить...
Глава 3. ЭТАПЫ И ПЕРЕСЫЛКИ
Пересыльная тюрьма в Ратиборе встретило нас гулкими коридорами. В камерах было чисто и удобно. Под стенами стояли две железные койки, застеленные серыми одеялами.
На второй день за стенами тюрьмы раздались взрывы, пулеметные и автоматные очереди, выстрелы. Над крышами проносились снаряды. Я ничего не понимала. Подумала: может, случилось восстание? Придет кто-то, откроет дверь камеры — и выпустит нас на волю...
Потом все стихло. Из коридора доносились радостно-возбужденные голоса. Утром в камеру ввели новенькую; я спросила ее, что же такое произошло вчера. Она посмотрела на меня как на ненормальную и воскликнула:
В книге рассказывается об оренбургском периоде жизни первого космонавта Земли, Героя Советского Союза Ю. А. Гагарина, о его курсантских годах, о дружеских связях с оренбуржцами и встречах в городе, «давшем ему крылья». Книга представляет интерес для широкого круга читателей.
Со времен Макиавелли образ политика в сознании общества ассоциируется с лицемерием, жестокостью и беспринципностью в борьбе за власть и ее сохранение. Пример Вацлава Гавела доказывает, что авторитетным политиком способен быть человек иного типа – интеллектуал, проповедующий нравственное сопротивление злу и «жизнь в правде». Писатель и драматург, Гавел стал лидером бескровной революции, последним президентом Чехословакии и первым независимой Чехии. Следуя формуле своего героя «Нет жизни вне истории и истории вне жизни», Иван Беляев написал биографию Гавела, каждое событие в жизни которого вплетено в культурный и политический контекст всего XX столетия.
Народный артист СССР Герой Социалистического Труда Борис Петрович Чирков рассказывает о детстве в провинциальном Нолинске, о годах учебы в Ленинградском институте сценических искусств, о своем актерском становлении и совершенствовании, о многочисленных и разнообразных ролях, сыгранных на театральной сцене и в кино. Интересные главы посвящены истории создания таких фильмов, как трилогия о Максиме и «Учитель». За рассказами об актерской и общественной деятельности автора, за его размышлениями о жизни, об искусстве проступают характерные черты времени — от дореволюционных лет до наших дней. Первое издание было тепло встречено читателями и прессой.
Дневник участника англо-бурской войны, показывающий ее изнанку – трудности, лишения, страдания народа.
Саладин (1138–1193) — едва ли не самый известный и почитаемый персонаж мусульманского мира, фигура культовая и легендарная. Он появился на исторической сцене в критический момент для Ближнего Востока, когда за владычество боролись мусульмане и пришлые христиане — крестоносцы из Западной Европы. Мелкий курдский военачальник, Саладин стал правителем Египта, Дамаска, Мосула, Алеппо, объединив под своей властью раздробленный до того времени исламский Ближний Восток. Он начал войну против крестоносцев, отбил у них священный город Иерусалим и с доблестью сражался с отважнейшим рыцарем Запада — английским королем Ричардом Львиное Сердце.
Автору этих воспоминаний пришлось многое пережить — ее отца, заместителя наркома пищевой промышленности, расстреляли в 1938-м, мать сослали, братья погибли на фронте… В 1978 году она встретилась с писателем Анатолием Рыбаковым. В книге рассказывается о том, как они вместе работали над его романами, как в течение 21 года издательства не решались опубликовать его «Детей Арбата», как приняли потом эту книгу во всем мире.