Советская поэзия. Том второй - [3]

Мы родством с тобой горды.

Враг завистливый, жестокий

На тебя пошел войной,

Замутить хотел истоки

Нашей радости большой.

Но назад поворотили

Мы непрошеных гостей

И на Одере поили

Наших волжских лошадей.

Лейся, песня, долго-долго

По-над Волгою-рекой!..

Хороша ты, наша Волга,

Не найти второй такой!

1963

СИБГАТ ХАКИМ (Род. в 1911 г.)

С татарского

^{5}

Берега, берега… Перевод Р. Морана

Гам, и щебет, и шелест полета,

Птичий пух и соломинки с глиною…

Берега, берега, вы как соты,

Так изрыли вас гнезда стрижиные!

Вы, как судьбы народные, круты.

Здесь, у вас, мои песни безвестные

Не найдут ли гнездо для приюта,

Хоть одно, хоть бы самое тесное?

«Я знаю, что видел Муса…» Перевод Р. Кутуя

Я знаю, что видел Муса

перед смертью во сне…

Родная деревня.

Мать печь затопила.

Лепешки из белой муки,

словно снег, на столе.

А солнце окно ослепило.

Прозрачное масло

горит, как янтарь,

и перья гусиные подле.

Мать мажет лепешки,

а после — их в печь,

точно в ларь.

Рука на цветастом подоле.

Так пахнет гречишное поле.

Потом потихонечку

будит его.

Скатилось с груди одеяло.

«Сыночек, вставай,

попей молоко.

Лепешки из печи достала.

И в школу пора.

Опоздаем, сынок…»

Шипит сковородка.

И сон берестой отлетает.

Деревья шумят,

шумят за стеной.

Так тихо —

проснуться и сил не хватает.

И запах полыни.

Тот веник вчера лишь связал.

Зеленая, легкая степь Оренбуржья…

Счастливая летняя степь Оренбуржья…

На солнце глядеть не устанут глаза,

там облако светлое кружится.

И плачет Муса, как ребенок, во сне.

Рукою до матери не дотянуться.

Лепешки из белой муки

тают, как снег, на столе.

Проснуться.

Проснуться.

Проснуться.

Хасану Туфану Перевод Н. Беляева

Два пополуночи. Бумага на столе.

Пиши, я говорю себе, работай неустанно.

Что отложил перо?

Стыдись: вон, в том окне,

Еще горит, горит огонь Туфана.

Уж если состязаться, то всерьез.

Пусть пламя песни, как в печи, запляшет.

Лишь два окна среди сугробов и берез

Горят в ночи на тихом озере Лебяжьем.

Окно в окно — струится разговор,

Как музыка — печальный, бессловесный…

Что не дает уснуть Туфану до сих пор?

Какая боль течет на снег сквозь занавески?

Приладил он на яблоньку для птиц

Кормушку с зернами. Душа его вместила

И состраданье к зимним хлопотам синиц,

И все снега, все ветры яростного мира.

Пусть друг за другом наши окна догорят,

Зарю мы встретили и радостной и юной!

Я счастлив — в мире пушкинском, подлунном

Живет Тукай. Туфаны — музыку творят!

За песнями своими я летел Перевод Р. Морана

У декабристов занял путь полгода,

У Чехова три месяца почти.

У нас…

Была бы летная погода —

И меньше суток до Читы лети!

Не на коне былинном — в ту сторонку

Помчался я на стреловидном «Ту».

Казалось, я был послан в высоту

За песнями — своими же — вдогонку.

За песнями летел я напрямик,

Где облака, как мысли, пробегали.

Я над тайгой зеленой их настиг,

Я их догнал на голубом Байкале.

В лесу подо Ржевом Перевод Р. Морана

Лес подо Ржевом. Снег подо Ржевом.

Сорок второй с его болью и гневом.

Жизни и смерти яростный спор.

Сорок сапог износил я с тех пор.

Лес подо Ржевом в завьюженной бурке.

Тусклого неба пустынная ширь.

Греется мир у железной печурки,

В землю зарылся бессолнечный мир.

Черного-черного снега незрячесть:

Смерть перерыла сугробы…

Во мгле,

За вековыми стволами не прячась,

Не припадая к промерзлой земле,

В шлемах беленых, в овчине шершавой,

С передовой, из огня, издали —

Поступью твердой, весомой, державной,

Сомкнутым строем солдаты прошли.

И еще пели вдобавок…

Глубоко

Снег приминая, до самой земли,

Как боевые апостолы Блока,

Сомкнутым строем солдаты прошли.

И еще пели…

За облачной свалкой

Пламя погасло. Надвинулась ночь.

Даже и смерть показалась мне жалкой:

Видит и слышит, а взять их — невмочь!

Лес подо Ржевом. Снег подо Ржевом.

Сорок второй с его славой и гневом.

Жизни и смерти яростный спор.

Сорок сапог износил я с тех пор…

«Вся синь весны вошла в глаза мои…» Перевод Р. Морана

Вся синь весны вошла в глаза мои,

Но что в них вспыхнет вечером прозрачным?

Ты ждешь, я знаю, спутника Земли

Под номером каким-нибудь двузначным.

К расчисленному чуду я привык,

И мне теперь мерещится другое:

А вдруг красавец конь проскачет вмиг

И прозвенит бубенчик под дугою?!

«Сумерки, Волга…» Перевод Р. Морана

Сумерки, Волга…

И чудится мне:

Кто-то раскачивается на волне.

Нет, это пни тополей, осокорей,

Спиленных нами когда-то на дне

Будущего рукотворного моря.

Будто форсирует вплавь эскадрон

Темную реку порою тревожной…

И стороною опасной район

Наш теплоход обошел осторожно.

Это ведь я их рубил и губил,

И погребла их зеленая толща.

Сумерки, Волга.

А к нам из глубин

Богатыри поднимаются молча…

Первый холм Перевод Р. Морана

Первый холм…

Он весной осенен

Над повитыми мглою низами.

Знаешь, где возвышается он?

В нашей старой и славной Казани.

Первый холм…

Он превыше всего.

Когда мир был во власти туманов,

Неоглядным Заволжьем

с него

Молодой любовался Ульянов.

Первый холм…

Не высок и не крут.

Будут круче уступы и склоны.

Но досель еще юношу ждут

Одряхлевшие липы и клены.

Первый холм…

Он весной осенен

Над повитыми мглою низами.

Знаешь, где возвышается он?

В нашей старой и славной Казани.

ТАТУЛ ГУРЯН (1912–1942) Переводы В. Баласана

С армянского

^{6}

Клятва

Над морем навстречу заре

колышется голубизна —

Венец голубых морей…

Незримые узы, страна,

навек породнили и нас,