Советская литература: мифы и соблазны - [163]

И теперь, не в мечтах, наяву,

Не в виденьях ночных, а на деле

Как я с женщиной этой живу.

Да как сволочь. Глаза б не глядели.

А БГ принадлежит к той же традиции питерского иронического андеграунда, в этом основа и гребенщиковской поэтики в любовной теме. Земная женщина только мешает видеть свой небесный прототип. Ее могут звать Елизавета, а могут Аделаида – она только звезда, только проекция Бога, данная нам в ощущении. Иногда в ощущении самом брутальном, самом чувственном.

Русская тема у Гребенщикова – это взгляд беспечного русского бродяги (иногда через два «г» – бродягги), но не человека, в России живущего, и единственный смысл, единственный шанс любить ее – в ней не жить. БГ ездит по России в поезде на воздушной подушке. Эта воздушная подушка – культура, ирония, это огромная ироническая дистанция. И когда он пишет про Кострому «мон амур», он всегда находится вне. Это петербуржец, который по этой провинции едет.

Мне трудно, вернувшись назад,

С твоим населением слиться,

Отчизна моя, Ленинград,

Российских провинций столица, —

как признавался Александр Городницкий в песне «Ленинградская». Безусловно, Ленинград-Петербург провинциален. Провинциален в том смысле, в котором он не Москва, то есть в хорошем смысле, в смысле некоторой замедленности – в Москве, по формулировке Гребенщикова, «все торопятся, хотя никто никуда не идет». В провинции, напротив, – полная пассивность, как сказано в песне «Ткачиха», «на всех берегах черно от тех, кто / Ожидает, когда течение пронесет мимо тела их врагов».

Конечно, Гребенщиков немного провинциален и по отношению к Бобу Дилану, и по отношению к «Битлз», и по отношению к Толкину – ко всем, кто создал его мир, но из этой провинциальности он тоже умудрился извлечь положительные эффекты: это самоирония, это несуетность, это ненависть к карьеризму и конформизму, это скромный пафос жизнеприятия, это уже упомянутая мной мифология рабства: да, мы рабы, но мы самые красивые рабы, и от нашего рабства так короток путь к откровению.

Вот эта смиренная провинциальность, которая есть в Петербурге, у Гребенщикова очень хорошо подана: это не провинциальность как отсталость, это провинциальность как медлительность, провинциальность как философия отказа, если угодно. Вот с такой провинциальностью выжить можно, а с провинциальностью Башлачева, например, которая рвет струны на гитаре, жить трудно, потому что смиренности и иронии в ней нет. Поэтому и хриплого рева у Гребенщикова нигде нет. Гребенщиков понимает, что первопричину бед надо искать в себе, и именно третья стадия похмелья – похмелья духовного, интеллектуального – продиктовала ему в «Истребителе» великие слова: «Но если честно сказать – те пилоты мы с тобой». «Кто вертит ему руль, кто дымит его трубой?» – это мы с вами. Поэтому, если вы хотите, живя в России, сохранить адекватность и делать иногда хорошую музыку, ездите по ней на воздушной подушке культуры, любите Россию, но из окна поезда, а если схо́дите, то старайтесь обращаться к волкам и воронам, а не к тем, кто ходит с пистолетом «Люгер». И что самое главное, умейте извлечь из рабства – видимо, непреодолимого – высокие гармонические звуки, потому что, в конце концов, это лучшее, что мы можем сделать со своей жизнью.

Русская энергетическая поэзия

Спросили раз меня, вы любите ли рэп?

Люблю, ответил я, когда он не нелеп.

У многих знатоков и почитателей рэпа

все эти скромные потуги вызывают смешки,

но все они серьезные, как свинка Пеппа,

забыли, что не боги обжигают горшки.

<…>

Понятен интерес к распространению рэпа,

сегодня это главная духовная скрэпа

пространства нашей родины, которая все крейзее,

сегодня не осталось никакой другой поэзии.

<…>

Но это время кончилось, и stеp by stеp

поэзия сегодня вырождается в рэп.

Пускай ее хоть в мусорку эпоха выжимает,

она – такая вещь, что всюду выживает,

уходит в преисподнюю, в любую дрянь господнюю,

срывается во мглу, садится на иглу,

в Люберцы, в Капотню, в любую подворотню,

в заплеванном углу, на заблеванном полу.

<…>

Естественно, у рэпа есть своя поэтика.

Никто еще не трогал столь сложного предметика.

Все, кто читает рэп, тот как бы задыхается

и всё не потому, что как бы набухается,

а только потому, что, если кто-то рэпится,

он не создатель лирики и не создатель эпоса,

а темы, по которым он проходит как хозяин,

обычная тематика для городских окраин.

<…>

Рэп жестче панк-рока, суровее металла,

из рэпа выясняется, что все заколебало.

Небеса без просини, погода типа осени,

вся водка мною выпита, все бабы меня бросили.

<…>

Рэп жестче панк-рока, суровее металла,

он – музыка амбала из черного квартала

с рожею разбитой и с битою большой

но с тонкой, как бандиты, страдающей душой.

<…>

Рэп может быть утехою для лидера и чмошника,

для всех, кто изгаляется, живя не по-людски.

В России происходит он от местного раешника

с российским сочетанием цинизма и тоски.

Пускай кричат ученые, что рэп создали черные,

мы чувствуем, умелые, что рэп открыли белые

в стране фигур точеных и яблочек моченых,

в стране, где белым гражданам живется хуже черных.

<…>

От детского до скотского, от Троцкого до Бродского,

от нищего до щеголя, от Пушкина до Гоголя,