Советская агентура: очерки истории СССР в послевоенные годы (1944-1948) - [4]

. Советские данные явно подтверждают мнение Омера Бартова о том, что такие серьезные уголовные преступления как убийства, изнасилования, грабежи и воровство были необычайно частым явлением на оккупированных немцами восточных территориях[11]. Но значительное число преступлений, совершавшихся во время немецкой оккупации, кажется пустяком по сравнению с тем беспорядком, хаосом и опустошением, которые сопровождали отступление немцев. Германская тактика “выжженной земли”, как и предшествовавшая ей советская, привели к полной деградации оккупированных зон. При отступлении немцы взрывали постройки, разрушали дороги и мосты, что приводило к полной разрухе и социальному коллапсу. Уже 24 декабря 1941 г., когда германские войска отступили после поражения под Москвой, был издан приказ о разрушении деревень: “Все стога сена и соломы, пищевые продукты и т. п. должны быть сожжены. Все печи в домах должны быть разрушены ручными гранатами, чтобы сделать их использование невозможным”[12]. Лишения порождали естественный вопрос — как выжить? Логика его решения, совершенно очевидно, подталкивала людей к тому, чтобы встать на путь преступлений в послевоенные годы[13]. Драматическая эскалация уголовной преступности с 1946 по 1947 гг. напрямую связана с демобилизацией Красной Армии, когда уставшие от войны солдаты возвращались домой к родным, пострадавшим, наверное, не меньше, чем все воюющие армии вместе взятые[14].

Историк В. Ф. Зима убедительно продемонстрировал, что резкий всплеск преступности был в большой степени вызван голодом 1946–1947 гг[15]. Хищения государственной собственности за год увеличились на 43,7 %. Бандитизм, разбой и грабежи возросли вдвое[16]. Но гораздо более распространенными преступлениями стали мелкое воровство пищевых продуктов и одежды.

Вторым фактором, игравшим свою роль в распространении преступности в западных районах, был антисоветский национализм: уголовный бандитизм и разбой были типичными для территорий, аннексированных после советско-германского пакта в августе 1939 г. Как уже говорилось, на Литву и Украину приходится треть проявлений послевоенного бандитизма на территории СССР. Очевидно, что здесь имело место особое, хотя и не совершенно исключительное явление: слияние социального бандитизма с антисоветским националистическим движением.

Однако было бы ошибкой полагать, что бандитизм был широко распространен только в западных областях СССР. Почти треть его проявлений приходилась на двадцать центральных областей России и концентрировалась в Москве или вокруг нее (5,1 %). Да и в других регионах в послевоенные годы дело обстояло явно неблагополучно.

Основная причина того, почему эта важная тема долгое время не рассматривалась в исторической литературе, связана, главным образом, с советским законодательством в области государственной тайны. Даже после либерализации законодательства о государственной тайне после августа 1991 г., вплоть до лета 1996 г. доступ к советской уголовной статистике регулировали старые правила. И если в воспоминаниях людей часто встречались свидетельства о терроре и насилии послевоенных лет, то первое конкретное указание о размахе преступности в этот период автор получил, когда в 1996 г. он, первый среди западных историков, начал работать с рассекреченными материалами. Тогда были собраны и проанализированы данные, частично приведенные в настоящей книге.

Бандитизм и советская социальная история послевоенного времени

Один из самых явных признаков общественного страха перед уголовным бандитизмом в послевоенные годы является содержание писем, которые тысячами поступали в различные учреждения и в редакции советских газет. Часть из них сохранилась в архивах. Такие письма отчаянно взывали к властям с требованием восстановить порядок и законность. Например, рабочие Саратова осенью 1945 г. писали, что “…с началом осени Саратов буквально терроризируют воры и убийцы. Раздевают на улицах, срывают часы с рук — и это происходит каждый день… Жизнь в городе просто прекращается с наступлением темноты. Жители приучились ходить только по середине улицы, а не по тротуарам, и подозрительно смотрят на каждого, кто к ним приближается”[17]. “День не проходит без того, чтобы в Саратове кого-нибудь не убили или не ограбили, часто в самом центре города при ярком свете. Дошло до того, что единственные, кто ходят в театр или кино, — это те, что живут рядом буквально в следующую дверь. Театр Карла Маркса, расположенный в пригороде, по вечерам пустует”[18].

Есть в советских архивах еще один ценный источник, отражающий послевоенный страх общества перед бандитами. Как давно уже подозревали на Западе, сотрудники НКГБ и МГБ регулярно следили за перепиской людей. Хотя это часто делалось в порядке текущего наблюдения за политической благонадежностью подозреваемых, советская тайная полиция также регулярно задерживала почтовые отправления, не имея ввиду какое-либо конкретное лицо, а с целью того, чтобы просто “держать руку на пульсе” общественных настроений. Работая в архивах СНГ в последние годы, автор натолкнулся на сотни докладов, основанных на перлюстрации корреспонденции, в которых есть все — от оценки квалификации школьных учителей и качества медицинского обслуживания на местах до административного произвола и реакции людей на отдельные мероприятия властей. Есть здесь, конечно, и свидетельства о бандитизме