Сова по имени Уэсли - [11]

Впрочем, даже взрослые совы при беге выглядят довольно забавно. В дикой природе сипухи почти не передвигаются по земле – они, как правило, приземляются только чтобы схватить добычу, их лапы предназначены для того, чтобы прочно сидеть на ветке, обхватив ее кольцом длинных когтей. На земле же из-за длины когтей пальцы у них оказываются нелепо оттопырены вверх, а дополнительные подушечки на лапах мешают им передвигаться по плоской поверхности. Они не умеют проворно и быстро бегать, как ржанки, или делать точные прыжки и перескоки, как воробьи. Сипуха, шагающая пешком – это целое представление, что вполне соответствует их характеру. У них все всегда сложно, запутано, беспорядочно, довольно смешно и безумно срочно, несмотря на то что сами они считают себя птицами очень важными. В то утро, когда Уэсли впервые проследовал за мной из спальни в гостиную, я опустилась на ковер, и он немедленно заполз ко мне в объятия, слегка обалдевший от вида новой большой комнаты. Однако всего через пару минут любопытство все же пересилило страх, он спрыгнул на пол и отправился исследовать помещение. Вэнди тут же побежала за фотоаппаратом. Уэсли остановился, склонил голову набок и с неприкрытым интересом уставился на нацеленный на него прибор. Затвор щелкал не переставая. Уэсли пялился в объектив, наклоняя голову то вверх, то вниз, то вбок под разными углами – прямо сова-фотомодель. Мы с Вэнди просто по полу катались со смеху, чудо, что хотя бы часть из тех фотографий вышли в фокусе.

Несмотря на быстрый рост, в пять недель Уэсли все еще был не похож на сову. Все его тело, включая лапы и недоразвитые крылья, было покрыто белым пухом. Он выглядел бесформенным и каким-то… комковатым. На попе и бедрах у него рос особенно густой пух, от которого он так и не избавился с возрастом. Я называла это его «шароварами» – уж больно было похоже. В дикой природе совиные «шаровары» – не просто украшение: они задерживают теплый воздух и распределяют его по телу, когда совы спят, поджав лапы, в холодную погоду.

В шесть недель крупная голова Уэсли все еще была непропорционально большой по сравнению с остальным телом. Лапы его были на вид будто чешуйчатые и наводили на мысли о рептилиях. Они тоже казались огромными на фоне прочих частей его тела, и оканчивались острыми, как бритва, когтями. В дикой природе совята на этой стадии развития обычно практикуют своеобразные предполетные упражнения – карабкаются по стволам деревьев, вонзаясь в кору когтями и клювом и поднимая себя вверх за счет мышц ног и постепенно растущих крыльев. К несчастью, Уэсли решил, что из меня выйдет вполне неплохая замена дереву. Его острые клюв и когти, предназначенные убивать и разрывать плоть, весьма больно ранили, и мне пришлось взять привычку постоянно носить плотные джинсы, не снимая даже на ночь.

Как-то раз мы гостили у моей мамы, и Уэсли вздумалось полазать по моим голым рукам.

– Дорогая, он не царапает тебя своими клешнями? – спросила мама.

– Это не клешни, мам, – ответила я.

– Ой, в смысле, своими локтями?

– Наверное, все же когтями, мам. Это называется когти.

Она качала головой и недоумевала на тему того, как я буду искать себе мужа, будучи расцарапанной с ног до головы, чем добавила мне беспокойства по поводу предстоящего свидания с Полом. Биологи обычно гордятся своими шрамами и обожают обмениваться байками о самых странных тварях, которые их когда-либо кусали, но Пол-то биологом не был.

Мои руки и впрямь были покрыты длинными и тонкими царапинами от когтей Уэсли, но у меня имелись следы и других боевых ранений – например, небольшие участки кожи, «выдолбленные» клювами больших сов, обитавших в Калтехе. Но самый крутой из моих шрамов располагался на правом запястье – его мне оставил на память трехфутовый бентосный червь своей шестидюймовой выдвижной челюстью (скорее всего, с нее писали выдвижную челюсть пришельца из фильма «Чужой» – сходство было почти полным). Бентосом называется слой отложений на дне океана, где обитают эти черви. Они прячутся в иле, а когда жертва проплывает над ними, выстреливают вверх своими челюстями, ловя ее и утаскивая вниз. Я была тогда на корабле в составе экспедиции, изучавшей, как изменение течений влияет на бентосную жизнь (и заодно на зоопланктон на поверхности). Мы выловили при помощи сети одного червя, как вдруг тот впился мне в запястье мертвой хваткой. Первым инстинктивным желанием было забегать по лодке с криками: «Снимите, снимите его с меня!» – но вокруг были ученые, и это смотрелось бы совсем не круто, так что вместо этого я замерла и выдохнула: «Кто-нибудь может помочь отцепить от меня эту штуку?» В конце концов нам удалось разжать червю челюсти и выбросить его обратно в воду, хоть и вместе с куском мяса, выдранным из моей руки. Сама я, однако, ликовала – теперь у меня была наикрутейшая история из серии экзотических укусов.

Только вот я сомневалась, что шрам, оставленный бентосным червем, сыграет в мою пользу на свидании с музыкантом.

У нас с Уэсли образовался особый ритуал, которому мы следовали перед сном. Я умывалась и чистила зубы, а он стоял рядом на тумбочке и внимательно наблюдал за тем, как я открываю кран, споласкиваю щетку, выдавливаю на нее пасту и подношу ко рту. Вскоре он начал активно участвовать в процессе, хватая щетку и гордо вышагивая вдоль раковины с ней в клюве. Я хваталась за рукоять и пыталась аккуратно вызволить свое имущество, что в итоге приводило к игре в перетягивание каната. Я говорила: «Уэсли, отдай, это мое. Уэсли, отдай сейчас же», на что Уэсли отвечал тем, что только сильнее упирался лапами, тянул изо всех сил и орал, пока я не сдавалась. «Ладно, ты победил», – уступала я и аккуратно отпускала щетку. В итоге я додумалась до того, чтобы сначала брать одну из «его» щеток, а затем, «проиграв» ее, спокойно чистить зубы своей. Победив, Уэсли моментально терял к щетке интерес и сбрасывал ее на пол, наблюдая за падением с восторгом, с которым грудничок наблюдает за скинутой им со столика непроливайкой.