— Ну… — Я замялась. — Саша… Наверное.
— Боже. — Ася закрыла лицо руками. — Какая убогость.
Она спрыгнула с кровати и подошла к моей тумбочке.
— Светка! — крикнула она, подняв в воздух мои тетрадки. — Вся фантазия сюда ушла, все в тетрадки! Для себя ни-че-го не осталось.
Ася начала листать мои записи:
— Выдуманные бабочки… Бочка дыма и ныне в… Он выеб даму и бычка… Вы мудак, а он — не бич… вы… бы… б… ы… ы… Эт че за хрень?! Чего это за палочки? И скобочки.
— Это упражнения. Для развития речи. И фантазии, — сказала я.
— Саша. Вот предел твоей фантазии.
— Ну… — возразила я. — Хорошо. А что? А у тебя какой идеал мужчины? Приведи свой пример.
— Дон Кихот, конечно, — ответила Ася. — Ламанчский. Скоро он придет за мой! — крикнула Ася в открытое окно. И добавила приватно: — Только надо, чтобы он на меня надел свой шлем с забралом. А то я его покусаю.
* * *
Как-то дежурным медсестрам подарили ящик шампанского. Они смеялись до половины первого ночи. Я не могла уснуть. Затем сестричек вырубило. Все стихло. В три часа кто-то придавил пальцем кнопку экстренного вызова и не отпускал в течение пятнадцати минут. Гудок тревоги пронзал «до центра мозга». На этаже не осталось спящих, за исключением тех самых дежурных сестер. Ася бросилась в коридор и вламывалась во все палаты подряд, пока не нашла очаг тревоги. Оказалось, в шестнадцатой умирал дедушка. Ася сняла его палец с кнопки и кинулась в процедурный. Ударила ногой в дверь. Дверь резко отлетела на 180 градусов и разбила стеклянный шкафчик с пузыречками. Звон битого стекла ниспроверг наши души до животного дна. Медсестры спали на банкетке, прижавшись друг к дружке нейлоновыми чепчиками. Как мотыльки в ущелье скал, застигнутые снегом по дороге к югу.
— Блядво! — крикнула Ася. — Харе спать. У вас в шестнадцатой покойник.
Однажды в больницу приехали артисты. Давать концерт ко Дню космонавтики. В программе заявлены были Бах, Скарлатти и Астор Пьяцола. Мы с Асей спустились в актовый зал и обнаружили, что вместе с нами на концерт пришло семь человек. Ряды красных кресел кричали о невостребованности искусства.
— Успеем? — спросила Ася.
— Попробуем, — ответила я. И мы побежали по этажам.
На площадках черной лестницы курили больные. В пролет, сквозь полоски света и тени, медленно падал пепел, как через час после взрыва. Миленькие, просили мы, ну пожалуйста, пойдемте, музыка — это красиво. Двести незанятых мест. Скарлатти переворачивается в гробу. Пожалейте артистов!
— Девочки, у нас все порезаны на куски. Какой Скарлатти? — пояснили раковые больные. — Сбегайте в гинекологию.
Это было самое сильное впечатление за все проведенные в больнице недели. Я шла по коридору гинекологии, и мне казалось, что время замедлилось, снизив темп до скорости пепла, спускающегося в границах лестничных маршей. Открытые клизменные. Камеры для мытья суден. Резиновый пол. Каталки со стопками белья, плывущие во мраке бесшумно, как в телевизоре с отключенным звуком. Потоки желтого и бурого света из приоткрытых дверей палат. Влажный дымок, отслаивающийся от сушащихся под лампами пеленок. Женщины лежали с книгами при задернутых шторах. В операционной продолжались аборты. Со стен осыпались кусочки. Некоторые девушки в теплых халатах стояли у зеркал и красили губы. И все молчали. Как будто им запретили.
— Боже… — прошептала я, беря Асю за руку. — Почему они не открывают окон?
— Потому что им страшно смотреть на улицу. Дохлый номер. Пойдем отсюда.
Обратной дорогой нам все же удалось заневолить кучку бедолаг. В зал мы пригнали человек двадцать. Оркестранты играли танго. А мы сидели на первом ряду, свесив ноги в белых носках.
>© Катя Пицык, 2014
