Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений - [126]

Переход к гибкому накоплению отчасти состоялся благодаря новым организационным формам и новым технологиям производства. Несмотря на то что последние исходно могли быть направлены на достижение превосходства в военной сфере, их применение исчерпывающе отвечало необходимости обойти жесткости фордизма и ускорить время оборачиваемости в качестве решения для все более угрожающих проблем фордистско-кейнсианской парадигмы, прорвавшихся наружу в виде незавершенного кризиса 1973 года. Ускорение в производстве было достигнуто за счет организационных сдвигов в направлении вертикальной дезинтеграции – субконтракта, аутсорсинга и т. д., – что развернуло вспять фордистскую тенденцию к вертикальной интеграции и породило нарастающую многоступенчатость производства даже в условиях усиления финансовой централизации. Другие организационные сдвиги (такие как система доставки по принципу «точно вовремя», сокращающая складские запасы) в совокупности с новыми технологиями электронного контроля, мелкосерийным производством и т. д. сокращали время оборачиваемости во многих производственных секторах (электроника, станки, автомобили, строительство, одежда и т. д.). Для работников все это подразумевало интенсификацию (ускорение) трудовых процессов и убыстрение деквалификации и реквалификации, необходимых для удовлетворения новых требований к труду (см. часть II).

Ускорение времени оборачиваемости в производстве предполагает параллельное ускорение в обмене и потреблении. Усовершенствованные системы коммуникации и информационных потоков в совокупности с рационализациями технологий распределения (упаковка, складской учет, контейнеризация, обратная связь с рынком и т. д.) обусловили более высокую скорость обращения товаров в рыночной системе. Среди инноваций, повысивших скорость обратного денежного потока, были электронный банкинг и пластиковые карты. Аналогичным образом (при помощи компьютеризированной торговли) ускорялись финансовые сервисы и рынки, так что на глобальных фондовых рынках, как говорится, дольше века длится день.

В сфере потребления особняком стоят две из множества тенденций, приобретающие особое значение. Мобилизация моды на массовых (а не на элитных) рынках оказалась способом ускорения темпов потребления не только одежды, украшений и предметов декора, но и в обширных сегментах жизненных стилей и досуговых видов деятельности (привычки в отдыхе и спорте, направления поп-музыки, видео- и детские игры и т. п.). Другой тенденцией было смещение от потребления товаров к потреблению услуг – не только персональных, деловых, образовательных и врачебных, но и услуг в сферах эстрады, зрелищ, событий и развлечений. Хотя «жизненный цикл» подобных услуг (наподобие посещений музеев, походов на рок-концерты или в кино, посещений лекций или оздоровительных клубов) сложно поддается оценке, он гораздо короче, чем жизненный цикл автомобиля или стиральной машины. И если у физических предметов (даже в случае знаменитых шести тысяч пар туфель Имельды Маркос[88]) есть пределы накопления и оборачиваемости, то, следовательно, в сфере потребления капиталистам имеет смысл обратиться к предоставлению крайне эфемерных услуг. Эта задача может лежать в основе быстрого проникновения капитализма во многие сегменты культурного производства начиная с середины 1960-х годов, которое отмечают Мандель и Джеймисон.

Из бесчисленных эффектов, проистекавших из этого общего ускорения времени оборачиваемости капитала, я сосредоточусь на тех, которые имеют особое воздействие на постмодернистские способы мышления, чувствования и действия.

Первым значительным последствием было усиление волатильности и эфемерности мод, продуктов, производственных технологий, трудовых процессов, идей и идеологий, ценностей и устоявшихся практик. Ощущение того, что «все твердое растворяется в воздухе», редко когда было более вездесущим (и это, вероятно, объясняет большой объем написанного на данную тему в последние годы). Воздействие этого ощущения на рынки труда и трудовые навыки уже было рассмотрено (см. часть II). Но теперь мне было бы интересно взглянуть на более общие эффекты, проявившиеся в масштабах всего социума.

В сфере производства товаров главным из них был акцент на ценностях и достоинствах немедленного употребления (еда быстрого приготовления и фастфуд, замороженные блюда и прочие удовольствия) и одноразового использования (чашки, тарелки, столовые приборы, упаковка, салфетки, одежда и т. д.). Динамика «общества отходов», как окрестили его авторы типа Элвина Тоффлера [Toffler, 1970; Тоффлер, 2002], на протяжении 1960-х годов стала все более очевидной. Это означало нечто большее, чем просто выбрасывание промышленных товаров (что само по себе создавало громадную проблему утилизации отходов) – речь шла и о возможности выбрасывать на свалку ценности, жизненные стили, стабильные отношения и привязанности к вещам, зданиям, отдельным местам, людям и устоявшимся способам деятельности и существования. Таковы были непосредственные и осязаемые направления, где «усиливающийся удар большого общества обрушивается на обыденный опыт современного человека» [Ibid., р. 40; Там же, с. 45]. С помощью подобных механизмов (доказавших свою высокую эффективность в части ускорения оборота потребительских товаров) люди были вынуждены идти в ногу с возможностями утилизации, новизной и перспективами немедленного устаревания вещей. «Сейчас (по сравнению с жизнью в менее быстро меняющемся обществе) больше ситуаций проходят через этот канал [нашего опыта] в любой данный интервал времени, и это обусловливает глубокие трансформации в психологии человека». Эта быстротечность, предполагает далее Тоффлер, формирует «временный характер структуры как общих, так и личностных ценностных систем», что, в свою очередь, обеспечивает необходимый контекст для «слома консенсуса» и диверсификации ценностей в рамках фрагментирующегося общества. Бомбардировка стимулами – как минимум на товарном фронте – создает проблему сенсорной перегрузки, в сравнении с которой рассуждения Зиммеля о сложностях модернистской городской жизни начала ХХ века, кажется, становятся малозначимыми. Однако именно благодаря сопоставимым качествам описанного сдвига психологические реакции на него оказываются в рамках примерно того же репертуара, который обнаружил Зиммель – блокирование сенсорных стимулов, отрицание и формирование безразличного отношения, близорукая специализация, обращение к образам утраченного прошлого (отсюда и значимость мест памяти, музеев, руин) и крайнее упрощение (как в самопрезентации, так и в интерпретации событий). Именно в этом смысле стоит рассматривать то, как у Тоффлера [Ibid., р. 326–329; Там же, с. 351–353] в гораздо более поздний момент временно-пространственного сжатия отражается мысль Зиммеля, чьи идеи были сформированы в момент аналогичной травмы более семидесяти лет назад.