Соседи - [40]

Спустя два дня Громов встретил Аду Львовну на заводском дворе.

— Мы тут соскучились без вас, — сказал, подойдя ближе.

— Вот как? — холодно спросила Ада Львовна. Помедлила немного, потом сказала: — Если хотите, проводите меня сегодня домой.

«Если хочу!» — чуть было не воскликнул он, но внешне сдержанно спросил:

— В котором, прикажете, часу?

— Что-нибудь в девять.

В половине девятого он уже стоял возле подъезда профилактория, ожидая ее. Она возникла внезапно, вдруг очутилась рядом с ним, с независимым видом взяла его под руку.

Уже крепко лег снег на землю, приближался конец декабря.

Громов старался идти вровень с Адой Львовной, а это было нелегко, он привык шагать широко, размашисто, ее маленькие ножки едва поспевали за ним.

Она жила далеко от завода, в Сокольниках, по дороге рассказывала ему, что вместе с нею проживает ее крестная — древняя старуха, ворчливая и брюзгливая, впрочем, добрая душой...

— Потому я на нее и не обижаюсь, — сказала Ада Львовна. — Ведь она — единственный близкий мне человек на всем свете.

Дом, в котором жила Ада Львовна, был, в сущности, не дом, а ветхая от времени дача, вся в резных башенках, с наличниками над окнами, с цветными стеклами, выложенными над верандой, обнесенная полуразвалившимся забором.

Единственное удобство — очень близко от метро, минут пять — семь, не больше.

Громов поднялся вслед за Адой Львовной на второй этаж по скрипучей деревянной лестнице. И вдруг попал в тепло, в сияние света; трещали дрова в печке, зеленый плющ затейливо вился вдоль стены, свисая до пола, в клетке у окна распевала канарейка.

— Кока, вы где? — позвала Ада Львовна.

Откуда-то издалека донесся хриплый недовольный голос:

— Здесь я, куда денусь...

— Они отдыхают, — негромко произнесла Ада Львовна, подмигивая Громову. — В своей резиденции.

Позднее он узнал, что резиденция крестной — маленькая, метров пять, каморка, где могла поместиться лишь одна ее широкая металлическая, с шарами кровать.

— Одну минуточку, — сказала Ада Львовна, — я сейчас.

Он сел за стол, оглядываясь. Стены увешаны фотографиями, старинный диван красного дерева, зеркало в прекрасной резной палисандровой раме. Тихо, уютно, кажется, за окном не Москва, а глухая глухомань...

— Сейчас будем чай пить, — объявила Ада Львовна, снова войдя в комнату. — Подождите еще совсем немного.

— Готов ждать, — сказал Громов, глядя на нее.

Она переоделась, вместо привычного делового синего костюма с белой или кремового цвета блузкой — легкое домашнее платье, короткие рукава открывают нежные, тонкие руки, темные волосы не стянуты в пучок на затылке, а свободно рассыпаны по плечам.

Громов смотрел на нее во все глаза.

Она усмехнулась:

— Можно подумать, что вы меня раньше никогда не видели.

И Громов вдруг смутился, словно мальчишка, которого неожиданно застукал учитель в тот самый момент, когда он закурил сигарету.

В тот вечер она ничего не рассказала ему о себе. И он ушел, так и не узнав, что она за человек, и как, в конце концов, относится к нему, серьезно или флиртует от нечего делать...

Все это ему довелось узнать позднее, когда они поженились.

Она долго не соглашалась стать его женой.

— Мы с тобой ровесники, а это очень плохо, потому что женщины раньше стареют. Ты еще будешь молодой, а я уже старуха старухой...

Это было явное кокетство, потому что никто не дал бы ей ее тридцати двух.

Маленький рост, миниатюрное хрупкое сложение на диво молодили ее, и она понимала, что ей еще суждено в течение долгих лет оставаться молодой.

Как-то Громов шел с Адой по улице, им встретилась красивая, полная, золотоволосая женщина. Улыбаясь, стала махать рукой еще издали, потом, приблизившись, кинулась целовать Аду Львовну.

— Адочка, дорогая, как я рада видеть тебя, если бы ты знала!

Розовые пухлые губы ее впились в щеку Ады Львовны, в то же время она успела пытливо, хотя и бегло оглядеть Громова с головы до ног.

Они постояли на улице, золотоволосая толстушка щебетала об успехах дочки, поступившей в университет, о муже, который отправился куда-то за рубеж в командировку. Не преминула рассказать о себе, о том, что защитила кандидатскую и теперь собирается опубликовать целый ряд статей в научных журналах.

На прощанье она вновь осыпала Аду Львовну поцелуями, ласково кивнула Громову.

— Это знаешь кто? — спросила Ада Львовна. — Жена моего троюродного брата. А хороша, не правда ли?

— Не в моем вкусе, — сказал Громов. — Чересчур грузна и массивна.

Ада Львовна не была бы женщиной, если эти слова не польстили бы ей, тем более что, в отличие от жены своего родственника, она была миниатюрна и хрупка на вид. Но чувство справедливости привычно взыграло в ней.

— Что ты, — сказала, — она же красивая, какое лицо, ты обратил внимание?

Громов рассеянно кивнул. Именно в этот самый момент они собирались перейти мостовую, и его больше интересовал цвет светофора, чем даже самое красивое лицо самой красивой на свете женщины.

— Дидя очень милая, ласковая, — продолжала Ада Львовна, когда они уже перешли мостовую. — Характер такой, что хоть мажь ее на хлеб.

— Дидя? — переспросил Громов. — Что это за имя?

— Елизавета. Ее все так звали с самого детства, и до сих пор осталось — Дидя. У нее и муж такой же — ласковый, добрый, нежный... с теми, кто ему необходим.