Соседи - [21]

Вошла Александра Васильевна, постояла на кухне, открыла шкафик, положила в горлач свежие куриные яйца, которые она достала из нового гнезда на стайке. Выдвинула из печи большой чугун с теплой водой, оставила его на загнетке, подошла к Павлу. — Чего сидишь?

— Не ругайте меня, тетя Шура.

— Как это не ругайте? Скажу Варке, пусть палку возьмет да палкой тебя! Какой у тебя праздник?

По улице, взглянув на дом Мезенцевых, прошла Варка. Походка бережная, голова с тоненькими завязанными косичками запрокинута, руки безвольно висят вдоль располневших бедер. Кажется: Варка идет так медленно, плавно и бережно потому, что спит, и боится себя разбудить. Под ногами у Варки путаются, ловят друг друга девочка лет четырех и крохотный, недавно научившийся ходить мальчик. Варка не замечает их.

Унылый Варкин вид придает Александре Васильевне смелости.

— Коням сегодня давал?

Павел крутнул головой.

— Поил?

Павел еще раз покрутил головой.

— Сейчас же чтоб напоил и накормил коней!

Поднимаясь с порога, Павел слабо засмеялся:

— А если я в колоду с водой завалюсь? Кто будет отвечать?

— С Володей пойдешь.

— А, с ним можно! Вас, тетя Шура, послушаюсь. А бригадира только что подальше послал. Надоел.

Павел с Володей ушли. Беспокойство Петра Ивановича усилилось. Ему начинало казаться, что окружающие знают Володю лучше, чем он, Петр Иванович, что они как будто состоят в заговоре с Володей и действуют против Петра Ивановича.

Стоя у окна и барабаня по нему пальцами, глядя на давным-давно знакомую картину, — широкое болото внизу, разрезанное посредине узкой извилистой речкой, два моста с перилами, дорогу и вдоль болота вогнутую стену леса, гудевшего и трещавшего в бурю, — Петр Иванович понял, что надо делать.

— Вот так фунт изюму! — сказал он вслух и перестал барабанить пальцами.

Внутреннее чутье подсказывало ему, что делать ничего не нужно, то есть все делать как можно точнее и спокойнее. Это на поверхностный взгляд и означало, что будто бы ничего делать не нужно. Володя должен видеть, что Петра Ивановича не задели слова насчет учебы, сказанные на днях Володей, что Петр Иванович забыл их, что ничего на самом деле не произошло. Наоборот, считал Петр Иванович, если начать говорить об  э т о м, придать  э т о м у  значение, то все может оказаться хуже.

У Петра Ивановича заныло под ложечкой, когда он, только что успокоившись, подумал: а что, если это  х у ж е  окажется сильнее?..

В такую ситуацию, как с Володей, Петр Иванович попал впервые. Никогда еще не было, чтобы он боялся сказать своему ребенку то, что он считал нужным сказать. И вот получалось, что он должен поступать против своих правил, что не Володя, а Петр Иванович должен подстраиваться.

«Я ему хочу добра, и он же куражится!»

От этой мысли, оформившейся окончательно только, вот сейчас, когда Петр Иванович чистил картошку, его широкие кустистые брови поползли вверх, нож с большой деревянной ручкой перестал скользить по картофелине, и длинная зигзагообразная шкурка неподвижно повисла над ведром.

Петр Иванович, выпрямившись на стуле, с картофелиной в левой руке и с ножом в правой сидел, соображая, что же все-таки сделать: действовать, как начал, — притворяться, что ничего не замечаешь, нервничать, ждать, что получится… или самому ускорить события?

Надежда на то, что само собой все получится лучше, заставила его вспомнить одну любопытную мысль, которая до последнего времени работала безотказно. Мысль Петра Ивановича, изобретенная им, когда он стал учителем, заключалась в следующем: он разделил своих детей — пятерых сыновей и двух дочек — на похожих на себя сильно и похожих чуть-чуть. Физические признаки — нос, глаза, цвет, голос, походка — в счет не брались. Петр Иванович признавал больше всех похожим на себя того из детей, кто лучше учился. Хорошо учишься — похож! А то, что нос или глаза одинаковые, лоб высокий, это само по себе еще ни о чем не говорит.

К шестерым эта теорийка — «похож и не похож» — подходила как нельзя лучше. Ничего искусственного в ней не было, ничего никому не навязывалось: не хочешь быть похож, не надо, никто сильно просить не будет, но ты все равно будешь чувствовать себя как будто в тени. Купят тебе такие же валенки, такие же ботинки, мать сошьет такую же рубашку, как и остальным, кто лучше учится. Наденешь ты все это, а — не то! И валенки, и ботинки, и рубашка на том, кто лучше учится, покажутся тебе лучше твоих. Отец и мать скажут тебе что-нибудь так же, как и тем, кто похож, а тебе будет казаться, что им лучше сказали, лучше на них посмотрели…

Даже когда ты точно будешь видеть: вот в этом, этом и этом все одинаково, похож ты или не похож, но сразу же или немного погодя вдруг у тебя ни с того ни с сего возьмет и испортится настроение, и, скорее всего, окажется, если хорошенько посмотришь, что все это оттого, что — не похож. А потом и сам очень скоро разглядишь: тот, кто похож, реже сердится, все у него получается; а у тебя, смотришь, явный пустяк — и не вышло! Вот тут и решай, что лучше, — «похож» или «не похож»?

Конечно, первое лучше, даже несравнимо лучше! А потом и человек уж так устроен, что долго в тени ему сидеть не хочется, — непременно захочется на солнце, чтобы о нем, и чем скорее, тем лучше, сказали: «Похож!»