Сорвалась с крючка - [5]
Один раз Максим Иваныч с бабушкой повели меня вечером в какой-то дом. Я и сейчас не знаю, где он — тогда не разглядел, а больше меня туда не брали. Там, в большой комнате, сидели люди и разговаривали между собой — опять про бога. Говорили они точь-в-точь, как Максим Иваныч: тихо, скучно, будто умер кто. Я попросился домой, но Максим Иваныч велел мне сидеть и слушать. К бабушке подсел один худенький, маленький, с лысиной и начал обхаживать ее. Люди все приходили. Когда их набралось почти полная комната, лысый встал, сказал что-то громко, и вдруг все заголосили не то песню, не то молитву. Я не утерпел и засмеялся — очень уж чудно у них вышло. Максим Иваныч незаметно ущипнул меня за плечо и долго не выпускал из пальцев мою кожу. Сам голосит, как все, даже глаза закрывает, а сам все больней щиплет. Только когда из глаз у меня брызнули слезы, он выпустил.
После этого опять говорил лысый, потом другие, потом снова голосили и снова разговаривали про бога. Я сидел, сидел и заснул. Очнулся — уже все выходят. Мы тоже пошли. Максим Иваныч за всю дорогу не сказал со мной ни одного слова. Только дома он ни с того, ни с сего сказал: «Вот что, Ваня. Завтра я отведу тебя к одному человеку хорошему, в мастерскую. Сапожному делу будешь обучаться». — «Как сапожному? А ты сказал — в школу». — «В школу поспеешь. В ней, в школе-то, нынче хорошему мало научат. Тебя дедушка научил читать да писать, и хватит пока».
Я думал, бабушка заступится за меня, а она только погладила меня по голове и сказала: «Ничего, Ваня. Ты слухайся его, дядю Максима. Он тебе зла не сделает».
И стал я ходить к сапожнику Постникову. Он был тоже баптист, такой же тихий и хороший, как и все они. Ну, а работать заставлял меня до сумерек. Да еще как — чтобы за весь день ни одной минуты не просидел зря. Чуять задумаешься или заглядишься — сейчас подойдет и начнет выговаривать: «Херувимчик ты мой, как бы тебе в ротик верблюд не забег, ишь как ты его разинул. А ты поверни головку-то да нагни ее, да руками поживей, поживей. Во-от, так. Погубит тебя улица, обязательно погубит».
Мне и без него было хоть плачь: все мои товарищи в школу ходили, а я целый день должен был сучить дратву да мокрые подошвы разбивать. А тут он еще, тихоня эта — так бы и двинул его колодкой.
Про дом и про бабушку я теперь вовсе не знал ничего. Видел, что по вечерам они долго разговаривают. А про что говорят, не знал, да и знать не хотел: они дружат, а мне-то что? Какая мне от этого польза? Бабушка про меня, должно быть, забыла. Иной раз я нарочно ложился спать без ужина, и она ничего, даже не замечала этого. А я думал: «Ну и пусть. Значит, они ей дороже, чем я. Небось, если бы дедушка был живой, с ним не так бы было».
И вот один раз я проснулся ночью, смотрю — бабушка опять разговаривает с иконой. Руки у нее сложены вместе и висят на животе, голова опущена, и вся она сама на себя не похожа: слабенькая такая, жалкая. И иконе она не грозила, как раньше, а упрашивала ее. Я все запомнил, что она тогда говорила: «Господи, посоветуй ты мне. Одна, ведь, я, не с кем мне больше. Кабы у меня был кто, а то… Наседают они, зовут. А что я им скажу? Слушаю их и вижу: правильно они говорят. И живут правильно. Как надо, живут, по-божьи. Не то, что наши… О-ох, горюшко мое, горе! Куда я пойду, как не к тебе, господи? Кто мне укажет? А ты вот не хочешь…»
Тут только я догадался, чего им надо от бабушки — Максим Иванычу, тете Саше всем этим баптистам; — надо, чтобы она перешла в ихнюю веру. Для этого и в город привезли ее, для этого и ухаживали за ней.
Я спрыгнул с кровати и подбежал к бабушке.
«Бабушка, не слушай ты их. Они тебе врут все. Жулики они, вот кто! Ты думаешь, они правда хорошие, да? Верь им больше».
Я хотел расписать ей баптистов так, чтобы она сразу наплевала на них. Но тогда я про них ничего не знал. Сказал, было, про Максим Иваныча, как он ущипнул меня, — она говорит; «Правильно, так тебе и надо. Кто это на молитве смеется?»
Про хозяина сказал, как он злится и шипит на меня, — опять ничего не вышло.
«Для тебя же, говорит, все это. Ежели работать не будешь, то и не научишься».
А больше мне и говорить нечего. Тогда я взял и соврал:
«Я еще про них знаю, сколько хочешь. Только я сейчас не скажу тебе, а после. Вот тогда ты увидишь, какие они».
После этого я сказал своим товарищам, чтобы они узнавали про баптистов все самое плохое и рассказывали мне. И вышло — ну как-будто я заранее все знал. Даже больше, чем я думал. Про хозяина моего, Постникова, я ничего не знал, а он, оказывается, потихоньку водку пил и дрался с хозяйкой. Мне когда сказали товарищи, я стал следить и под стойкой в старых колодках нашел бутылку с водкой. Про Максим Иваныча сказали, что у него родной отец в другом городе нищим ходит, милостыню собирает. Тот, лысенький, что обхаживал бабушку на собрании, оказывается, старшим у них был, в роде попа. Про него одному мальчишке отец сказал, что он сделал такое плохое, что маленьким и говорить нельзя.
Каждый день, когда я возвращался от Постникова, на углу у нашего дома меня поджидали мальчишки. Они рассказывали мне про баптистов все, что узнали за день. А я копил это все для бабушки.
