Сорок утренников - [34]

— Срежет ведь сукина сына, сто чертей его бабушке…

Почти одновременно с Савичем из часовни исчез Карабан. Мухин видел, как он бежал вдоль ограды, а потом словно сквозь землю провалился. «Мне бы так научиться!»— с завистью подумал взводный.

Винтовочный огонь оказался неэффективным. Подтащили миномет, и Охрименко сам устанавливал прицел и командовал «огонь». Мины плотно ложились вокруг баньки, одна даже угодила в крышу, но пулеметчик продолжал стрелять. Скорей всего, он сидел в какой-то яме или окопчике с противоположной стороны.

Сначала Савича от Поляковой отделяли метров двести. Когда расстояние сократилось до ста, лейтенант пополз. Иногда он совсем скрывался в складках местности. В такие моменты Охрименко опускал бинокль и прикрывал ладонью глаза…

Неожиданно пулемет замолчал. Еще не веря в чудо, старший лейтенант подался вперед, а рота уже орала «ура» и бросала в воздух свои, потерявшие за зиму форму, шапки.

От баньки, лишь слегка пригнувшись, к Поляковой бежал младший лейтенант Карабан. Но еще раньше возле нее как из-под земли вырос Савич.

Рота бесновалась от восторга, Бушуев хохотал, как сумасшедший, и даже пленные немцы, наблюдавшие за всем через пролом, одобрительно качали головами.

— Вот, Петя, какими бывают настоящие мужчины, — посмеиваясь, сказал Трёпов.

— Настоящие хулиганы! — поправил Охрименко. — Пускай только вернутся живыми, уж я им дам прикурить!

— Позволю заметить, — сказал Трёпов, — они вам не подчинены. Начальство у обоих совсем другое.

— Другое не другое — какая разница? Нас отрезали, — сказал без выражения Охрименко, — Речицы, Сосновку, Избитово, Березовец взяли и — замкнули. Вон Хмели горят, видишь? Стало быть, километров восемь теперь до штаба полка. Да и жив ли штаб — тоже неизвестно. Связи нет.

Трёпов протяжно свистнул, но Охрименко уже забыл о нем.

— Ах, сукины дети! — говорил он, разглядывая в бинокль бегущих. — Видно, правду говорят: дуракам везет. Ни один, кажется, не ранен. А Раиса-то Петровна какова! Вот удивила! Будешь теперь с нами одной ложкой лихо хлебать. Хотя куда тебе, бедолаге, деваться?

Гнев его прошел.

Дождавшись, когда четверо, задыхаясь от бега, миновали пролом в ограде, Мухин пошел к своим. От всего виденного голова его шла кругом.

Негромко переговариваясь, расходились по своим местам бойцы, в неглубоких нишах спали — и к стрельбе, и к «ура» давно привыкли, обтерпелись: не удивишь ничем. Своих раненых разместили в укрытиях, немцы, белея свежими повязками, лежали группами поодаль — в отличие от русских, они и в плену соблюдали субординацию: унтер-офицеры сидели отдельно от солдат.

Смутное ощущение от того, что тогда, в окопе, он сделал что-то не так, не по-мужски, не выходило у Мухина из головы. Теперь это переросло в уверенность: он должен встретиться с Зоей и объясниться. Он направился к перевязочному пункту. Сейчас он подойдет к ней и скажет: «Зоя…»

Пулеметная трасса праздничным фейерверком прошла над головой, с часовни ответили, после чего наступило затишье.

Нет, он возьмет ее под руку, отведет подальше, где их никто не увидит, и скажет: «Милая Зоя, то, что произошло со мной, случилось не по моей вице. Десятки поколений Мухиных воспитывались в духе безмерного уважения к женщине. Все они, гусары, гвардейцы, прапорщики, полковники, есаулы, полковые лекари, гимназисты, наконец, комиссары рабоче-крестьянской Красной Армии, легко сбросившие с плеч рухлядь сословных предрассудков, остались неколебимы в одном — уважении к женщине. Ты не думай, что я тебя не люблю. Я, может быть, не такой храбрый, как лейтенант Савич, и не такой красивый, как Раев, но я всегда буду любить тебя сильно и нежно и сделаю все, чтобы ты со мной была счастлива».

Замирая от ожидания трудного объяснения, Мухин подошел к перевязочному пункту. Возле стены на снарядном ящике, белея голыми ягодицами, лежал в неудобной позе пожилой немец. Перед ним стоял длинный Линько и, сцепив от усердия зубы, пытался вытянуть щипцами застрявший в тканях тела осколок гранаты. Два солдата наблюдали со стороны и посмеивались. После каждой очередной неудачной попытки Линько тяжело вздыхал и, вытирая обильный пот, говорил сердито:

— Чего иржете? Оперировать — это вам не мотней трясти, тут сперва надо науку превзойтить.

— Где санинструктор Романова? — спросил Мухин.

Солдаты замолчали, немец перестал стонать, Линько выпрямил спину. Его выцветшие глаза без ресниц, казалось, оценивали младшего лейтенанта на вес…

— Будить не велела.

— Что? А если срочная операция? Вот хотя бы как эта?

Линько переступил с ноги на ногу, пожал плечами.

— Вы, товарищ младший лейтенант, понять должны: девчонка третьи сутки глаз не смыкала, извелась вся, а туг — что ни начальник — ее требуют.

— Хорошо, — сказал Мухин, — я не буду будить. Скажи только, где она.

Линько с недоверием покачал головой.

— Воля ваша, а только и вам бы ее пожалеть не грех…

— Ладно, показывай!

Недовольно ворча, санитар подошел к нише, где хранились медикаменты, и отогнул край брезентового чехла. На составленных в ряд ящиках с патронами, подкорчив колени к подбородку и подложив кулак под голову, спала Зоя. Рот ее, как у ребенка, был приоткрыт, щеки от сна порозовели, расстегнутые пуговки гимнастерки открывали нежную, без единой морщинки, шею с первым весенним загаром.