Сорок тысяч - [19]
Бочину он ему подрал. Плечо расцарапал да три ребра сломал. Мужики подскочили, а он лежит и плачет. Не орет от боли, а плачет. Слезы текут, сказать ничего не может.
Ну, подхватили его мужики на брезент. На телегу и в деревню. Домой затащили. Фельдшера вызвали. Тот посмотрел, раны обработал. Бинтом перетянул и уехал. Мне, говорит, тут делать больше нечего. Все зарастет. А пошто плачет, мол, не ведаю.
Положили его, значит, отдельно. А ночью Анна слышит как, он ее Анюткой кличет. Так, как раньше, до войны. Она прибежала, а он руки тянет и ревет. Память к нему через того медведя и вернулась. Считай пять лет с лишним не в себе жил. Анна на пол осела, не поверила такому. А потом сына притащила. Так всю ночь и просидели, ревя.
Ну, а как оклемался собрал Федор всех и стол накрыл. Мол, вот, теперь то мой сын и вернулся. А дед потом еще пятерых девок да троих пацанов с Анной народили. А на медведя дед более не ходил. В благодарность, что ли. Такая вот история.
– Вы сейчас заплачете. Не стоит. Все хорошо. И все до сих пор живы.
Улыбнулась. Выдохнула. Тетрадь в сумку засунула.
Посидели еще немного. Официантка, настойчиво зевая, принесла счет. Вечер закрылся. Я проводил Анну до купе, вернулся к себе. Поезд прибывал рано, а надо было еще все-таки и поспать…
Проводник ногой постучал в дверь.
– Сдаем белье, граждане.
Открыл глаза. Шею надуло от окна. За окном степь и утренний сырой холод. Не спеша слез с полки. Сходил. Умылся.
Вспомнился вчерашний вечер. Почему-то улыбнулся…
К поезду лениво подполз перрон провинциального, ампирски-сталинского вокзала. Дверь открылась. Я вышел на перрон. Осмотрелся. Вроде дома. Вернее на родине. Тот же мост через рельсы. То же тяжелое здание с громадными окнами и шпилем. Та же мраморная доска с отколотым углом и надписью «Отсюда в июне 1941»… И очень чисто. И таксисты тихие. Почти воспитанные.
Легкое похлопывание по плечу заставило обернуться. Это была Анна. Видно, что невыспавшаяся. Волосы волнистыми с позолотой прядями торчали во все стороны.
– Глеб. Я понимаю, что со стороны… В общем, вот мой телефон в Москве.
Протянула карточку.
– Если вдруг будете рядом, позвоните. Мне тоже порой хочется найти постоянного случайного попутчика. Да и сами понимаете…
– Понимаю, – сказал я.
– Вот и славно. Берегите себя. И удачи. – чмокнула в щеку. – И до встречи.
Отошла метра на два. Проводник замахал ей, зазывая в вагон.
– Ты же выкинешь визитку сейчас?
– Нет. Я подожду, пока ты уедешь.
Улыбнулась.
– Ты все понял. Спасибо.
– Спасибо тебе.
И все.
Села в вагон. Поезд незамедлительно тронулся дальше.
Пятый день
Я пошел через вокзал на стоянку, где меня ждала синяя «ауди» с битым крылом и разговорчивым таксистом. День только начинал хозяйничать, и город еще не полностью проснулся.
Подъехали к дому, где я вырос. Нашел на дне рюкзака ключи и шагнул в подъезд. Сразу узнал запах свежевымытых бетонных полов. Тихо и не торопясь поднялся на последний этаж. Так же тихо открыл замок. Мама уже стояла в коридоре.
– Здравствуй, мама.
– Сыночка приехал, – кинулась, обняла. Заплакала.
Останавливать не стал. Ей так легче. Да и мне тоже.
– Как доехал? Похудел. Я котлет нажарила. Сметана свежая. Чай заварила… Представляешь, пошла заваривать, оказывается заварка кончилась. Я оделась, в магазин сбегала… Да что это я… – замерла на секунду, улыбнулась. – Ставь сумку и марш за стол.
– Мама, дай хоть руки с дороги помыть.
– Дам. И полотенце чистое дам.
Дом. Дом. Дом. Город этот не то что не люблю – близко не подпускаю. Стороной в себе обхожу. Все здесь с детства чужое. Хотя есть что вспомнить. Есть на что порадоваться. Есть друзья, люди из теплого прошлого.
Серые с оголенной арматурой бордюры у дорог. И пробок нет. И тишина какая-то ощутимая на вкус. Здесь всегда ветер. Всегда много воздуха. Здесь прошлое. Та, самая первая, неправильная и, может быть к счастью, непоправимая любовь. И серость слоями. И безумно сквозящие, кажущиеся бесконечными, зимы.
И все это целостное. Все завязано. Все собрано в идеальную мозаику. Но уже не мое. Все, что связывает меня сейчас с этой точкой на карте – мама. Старенькая, суетная и маленькая. И я знаю, что отсюда она не хочет уезжать. А может быть, уже просто не может.
– Ты идешь? Что-то долго. Уже остыло все.
– Сейчас. Только руки вытру.
Зал, окна, занавесочки. Видавший виды телевизор. Какие-то керамические крестьяне на полке. Моя детская фотография. Сотовый телефон с приклеенным сзади на скотч номером. Стол с лампой и вечерней газетой. Очки. Калькулятор.
– Садись. Ешь. Рассказывай.
– Все сразу?
– А чего тянуть. Знаю, сейчас поешь, отдохнешь немного, и к друзьям. И ищи тебя до утра с фонарями. А так хоть что-то да расскажешь. Сметану ешь давай.
– Ну, как бы все в порядке. Работаю. Зарабатываю. Мало пью. Курю, правда, много. С Андрюхой часто видимся. Перед отъездом Серегин дээр справили…
– Чего справили?
– День рождения. Сокращенно.
– А… Все вы сокращаете. Будто боитесь, что вам потом букв на что-то не хватит.
– Мам…
– Ладно. Не бубни. Девушку никакую не заприметил, а?
– Опять двадцать пять! – хлопнул ладонью по колену.
– Ну что ты беленишься. Понимать должен. Живешь один. Уже пора бы обзавестись домом. Внуков мне подарить. Глядишь, чаще бы приезжала. Время-то идет. Да и что было, все в прошлом. Всю жизнь будешь бобылем маяться?
