Сорок роз - [18]

Она пела как соловушка, а двигалась как эльф. Во рту золотом взблескивал передний зуб, а волосы мягким черным колоколом колыхались над узкой спиной. Всего-навсего кафешантанная певичка, но как великолепно, думал Шелковый Кац, будут выглядеть на этой женщине его творения! Ах, да что там, ей не нужны ни шляпы, ни костюмы — какая осанка, голос, глаза! Само совершенство! Не женщина, а произведение высокого искусства, с коралловыми губками и белой фарфоровой кожей. Она, и никакая другая! — решил Шелковый Кац.

Он привез ее домой, и на роскошной свадьбе прекрасная певица и знаменитый Шелковый Кац сочетались браком. Она забеременела и родила, забеременела и родила, забеременела и родила. Подарила ему трех дочек, впоследствии Марииных тетушек, африканских миссионерш. Каждый раз Шелковый Кац ждал сына, продолжателя рода, и в конце концов его надежда сбылась. И тогда под огромными буквами, которые ночью освещались керосиновыми прожекторами, он снял цилиндр и произнес:

— Господи, благодарю Тебя. Ты не оставляешь Своих евреев. Когда-нибудь мой сын похоронит меня и после моей кончины продолжит род Кацев.

На первых порах Соловушке, по всей видимости, нравилось в особняке, несмотря на постоянные беременности. Обеды, завтраки и ужины ей подавали на саксонском фарфоре, а одна из служанок, которая, входя в комнаты, делала книксен, опорожняла хозяйкин ночной горшок. Но после рождения наследника имя стало плотью, она сыграла свою роль, исполнила долг и сочла гастроли завершенными, однако, к своему удивлению, обнаружила, что занавес опускаться не желает.

— То, чему нет конца, — сказала она мужу как-то под вечер, — называется Россия.

Шелковый Кац с нею согласился.

— Россия, — заметил он, — самый большой и самый лучший мой рынок.

Из золотого горлышка вырвался смех, а когда Шелковый Кац, лежавший в бордовом кожаном кресле, опустил газету, ветер раздувал штору — окно было открыто, Соловушка упорхнула.

Три ее дочери не теряли надежды, что когда-нибудь мамушка вернется, снова и снова бросались к двери, восклицая:

— Вон она идет!

Но то были всего лишь клочья тумана, в сумерках принесенные ветром и, точно шелковая вуаль, обвившиеся вокруг куста…

Мальчик, которому позднее предстояло стать Марииным папá, ни к двери, ни к окну никогда не подходил — он играл на фортепиано. Шелковый Кац поставил инструмент в ателье, у внутренней стены. Сам он стоял у окна, за чертежной доской, а маленький Мариин папá сидел на табурете, видел в клавишах черно-белую дорогу и представлял себе, как Соловушка, мамушка его, совершает долгий путь назад, на восток, все время на восток, где распаханные борозды полей бегут в бесконечность…

* * *

После исчезновения жены дедушка, Шелковый Кац, заделался садовником и, как и в создании своих модных коллекций, добился больших успехов. Под его руками поистине расцветало море цветов, а посаженные им деревья, точно букет любящего, тянулись высоко в небо. Отовсюду прилетали птицы, и только одна так и не вернулась — Соловушка. Как сообщали очевидцы, она примкнула к бродячей опереточной труппе, играла субреток, странствовала с труппой по деревням, уходила все дальше по равнине, на восток, в зиму, в завыванье ледяного ветра, и в конце концов растворилась в царстве звуков и грез.

Самый неприятный эпизод семейной кацевской истории случился за много-много лет до рождения Марии, в день помолвки ее родителей, и фотография в золотой рамке, до сих пор стоящая на буфете в гостиной, запечатлела тот миг. Юная маман сидит в беседке, из-под юбок выглядывает шнурованный башмачок, папá с пышной артистической гривой стоит рядом. Оба стараются сохранять достоинство, однако выглядят несколько смущенно, поскольку, пока их фотографировали, Шелковый Кац, основатель ателье, большими шагами удалился, чтобы навсегда исчезнуть в им же сотворенных райских кущах.

Конечно, глаз у старика был зоркий. От него не укрывался ни покривившийся шов, ни дефект ткани, и тем не менее буквально только что он совершил ужасную оплошность — спутал будущую невестку со своей Соловушкой! Пошел в парк срезать несколько хризантем и увидел в беседке молодую женщину в белом, из-под тафтяных юбок которой выглядывал шнурованный башмачок.

— До чего же ты молода, — сказал Шелковый Кац, прижимая к щеке тонкую ручку в перчатке, — совсем как в незапамятные времена!

— Ах вот как, неужели?

Тут он разом побелел, пробормотал:

— Мадемуазель, простите великодушно, я ошибся на целую человеческую жизнь.

После этого инцидента он никогда больше не заходил ни в дом, ни в ателье. Жил только ради своих тагетесов, ради фуксий, глициний, герани. Отдавал всего себя пурпурным левкоям, кустовым, вьющимся и штамбовым розам, фрезиям и астрам. Глядя на изящные уксусники, он смеялся, а в экзотическом благоухании оранжерей путешествовал по джунглям далеких архипелагов. Жил в глухом уголке парка, в крытой камышом хижине, и ему как будто бы нравилось, что вокруг, как в детстве, вьются тучи комаров. Он отрастил бороду, похожую на хвост кометы, а поскольку ел очень мало, сапоги на тощих ногах казались большими и тяжелыми. Щеки его обветрили, побурели, словно каштаны, осенью от него пахло костром, зимой — холодом, по весне — землею, а когда надлежало принять важное решение, Арбенца посылали высмотреть шефа где-нибудь в кроне дерева.