Сорок лет с В. А. Гиляровским - [39]

Были у него и другие неподнятые темы. Октябрь, как он говорил, развязал ему язык, но пришел для него слишком поздно.

Зрение у Владимира Алексеевича с годами ослабло, и слышал он плохо. Глухота явилась у него следствием простуды. В 1926 году, на восьмом десятке лет, писатель узнал, что на Неглинке снова ведутся какие-то работы по исправлению русла. Пройдя сорок лет назад эту зловонную клоаку от Самотеки до Трубной площади, он решил тряхнуть стариной — спустился вновь под камни мостовой у Сандуновских бань. О своих впечатлениях он написал статью и сдал ее в «Вечернюю Москву», но в подземелье простудился и слег в постель.

Каждому не по себе бывает у постели больного. Не находишь темы для разговора, уходят куда-то слова, не скажешь ничего значительного. Но с Владимиром Алексеевичем всегда бывало весело. Не успел я с порога произнести слов приветствия, как он сейчас же узнал меня по голосу, оживился, быстро приподнялся на локте и протянул руку с приветливой и вместе с тем радостной улыбкой. У кровати стул, я присел.

Вошла Надежда Владимировна, его дочь, с ярким букетом астр и поставила их на тумбочку.

Он по-ребячьи обрадовался этому вниманию и сейчас же с его уст срываются стихи:

Цветы осенние милей

Весенних первенцев полей!..

— Как вы себя чувствуете? — спрашиваю.

На этот вопрос он мужественно и с тем же веселым лицом отвечает:

— Нахожусь в блаженном успении…

Шутливый ответ всегда готов сорваться у него с языка. Профессор Одинцов, удаливший ему остро болевший глаз в клинике, пришел на другой день в палату узнать, в каком он состоянии.

— Спасибо, вы удалили мне глаз, и я увидел свет, — ответил Гиляровский.

Глухота для такого человека, как он, впаянного в жизнь всем своим существом, наблюдательного, всем интересовавшегося, была ужасным недостатком. Но и тут он стоически отшучивается:

— Ничего… Меньше буду слышать глупостей. Перед посетителем все тот же большой, интересный человек. Всякий, кто приходит его навестить, приносит с собой к постели больного оживление; посещения создают как бы ветер, струю свежего воздуха, наполненную кислородом, ударяющую в потухающий костер, и больной начинает пламенеть, искриться… Блестками остроумия сверкает речь Владимира Алексеевича. На вопрос: «как вы себя чувствуете?» — у него уже готов ответ. Он декламирует:

Пусть смерть пугает робкий свет,

А нас бояться не понудит:

Когда живем мы, — смерти нет,

А смерть придет, — так нас не будет.

Голос у Владимира Алексеевича еще сильный, властный, способный на атаманский окрик, и его тонко отточенные строки бодрят. Он каждый раз найдет сказать что-то заметное, новое, реже серьезное, чаще шутливое. Заговорил о врачах:

— Банки прописали. — По его лицу пробегает тонкая, ироническая улыбка. — Ухандакался. Сколько было силищи, и какой! Думал, что памятник Минину и Пожарскому раньше меня развалится.

Показав мне рукой наклониться к нему ближе, он шепотом спрашивает:

— Есть здесь кто-нибудь?

— Нет, никого, — отвечаю ему, — мы одни.

— Никогда не думал, — говорит он, — что так долго придется валяться…

Он роется в бумагах на тумбочке, достает лист и просит прочитать.

На листе стихотворение. Читаю:

Я вижу даль твою, Россия,

Слежу грядущее твое,

Все те же нивы золотые,

Все тот же лес, зверей жилье.

Пространства также все огромны,

Богатств на миллион веков.

Дымят в степях бескрайних домны.

Полоски рельсовых оков

Сверкают в просеках сосновых

И сетью покрывают дол,

И городов десятки новых,

И тысячи станиц и сел.

Пески немые Туркестана

Покрыты зеленью давно,

Их с мрачной джунглей Индостана

Связало новое звено.

Покой и мир. Границ казенных

Не ведает аэроплан,

При радио нет отдаленных,

Неведомых и чуждых стран.

На грани безвоздушной зоны

При солнце и в тумане мглы

Летят крылатые вагоны

И одиночные орлы.

То там, то здесь дымят гиганты,

Солончаки рвут трактора,

Изобретатели — таланты,

Еще незнамые вчера,

Сегодня украшают сферы,

Рвут стратостаты стратосферы…

А под Москвою — в путь подземный

Незримо шествует метро…

— Набросал, — говорит он, — начал давно, а закончить… не успел… нет…

Больше двух месяцев я не видел Владимира Алексеевича, выезжал из Москвы по разным делам, был в Кисловодске.

В мае 1935 года он писал мне в Кисловодск: «…спасибо, что порадовал письмом, я ждал его с нетерпением. Сегодня это письмо пишу в столовой и роюсь в папках, давно их не видел. Ах, как бы я посмотрел звездное небо с „Красных камней“! Какие интересные продолжения старой моей бродяжной жизни! Я тебе говорил, что добавляю для нового издания „Моих скитаний“ многое о степи. К ним я закончил только вчера предисловие, которое читатель сразу не поймет, а потом, читая книгу, будет возвращаться к предисловию. Всего будет на странице шесть строк с заглавием: „От автора“. Вот они:

Я рожден, где сполохи играли,

Дон и Волга меня воспитали,

Жигулей непролазная крепь,

Снеговые табунные дали,

Косяками расцветшая степь

И курганов довечная цепь.

Напиши мне, как ты понял это предисловие?» А потом он открывает «секрет» своего творчества. «Это, — пишет он далее, — первое стихотворение в жизни, которое я „сделал“. Я никогда не „делал“ стихов — они лились у меня сами собой. Недели две я его чеканил и последнюю строчку дал только вчера — а то начала не хватало, где я родился. Снеговая табунная степь — это ясно, что Задонская. Как я завидую тебе, что ты под этим звездным небом, в лермонтовских краях!» Потом он с литературных тем переключается на житейские и, как истый жизнелюб, пишет: «Эх, выпил бы я по-прежнему в Читаевском духане кахетинского, поел бы шашлыка с зеленью. А после него компот из фруктов запил бы чудным легким вином с „Верблюжьей горы“. Вино называлось „Чивели“. А то, бывало, — вспомнилось ему, — с кем-нибудь из друзей верхом в ночь мимо кабардинских табунов махнешь на Бермамыт солнечный восход встретить, а иногда в облаках и свой портрет увидеть! Устал… Твой Гиляй. 12/V 1935 год».