Сорок лет с В. А. Гиляровским - [40]

По возвращении в Москву я навещал больного почти ежедневно, появлялся в разные часы, и, как только усаживался у его постели, разговор у нас заходил прежде всего о московских новостях. Сообщаю ему однажды приятную весть:

— Вашу книгу «Москва и москвичи» издательство отправило в типографию.

Он очень оживился, повеселел.

— Может быть, скоро гранки посмотрим? — спросил он.

У меня чуть было не сорвалось: «Да, да, конечно, скоро», хотелось порадовать и ободрить Владимира Алексеевича. Но сорокалистную книгу нельзя было скоро набрать, прочитать, исправить и затем прислать автору, тем более, что в набор она была отправлена в Симферополь.

— Зайду завтра в издательство, уточню, когда дадут гранки, — пообещал я.

— Зайдешь? Хорошо… — с удовлетворением ответил он и продолжал: — Люблю я больше всего свою книгу «Мои скитания», о бродяжных днях юности, а «Москва и москвичи» — книга особенная. — Он задумался, потом сказал: — Каждый уголок Москвы изучил, каждый метр площади измерил, наблюдал ее со всех концов — с птичьего полета, промелькнув над ней на воздушном шаре, с колокольни Ивана Великого, с высей ресторана Крынкина на Воробьевке, с Поклонной горы… С империала, — улыбаясь, добавил он и спросил: — Помнишь, что такое империал?

— Второй этаж конки, без крыши, там билет стоит три копейки вместо пятачка.

— Старина… — сказал он. — Любил я ездить на империале, с крыши конки любовался Москвой и наблюдал. Он стал декламировать отрывок стихотворения «Москва»:

…Люблю Москву с горы Поклонной,

С высоких Воробьевых гор,

Кремль вековечный, непреклонный

И улиц путаный узор,

Кольцо зеленое Садовой…

Он остановился и, уже утомленный за день, задремал, потом очнулся, повернулся к тумбочке, порылся в бумагах, достал какую-то тетрадь, опять положил на место и стал декламировать. Слышу знакомые строки:

Неслись туманные кометы,

Мелькали солнца перед ним,

Темнели мрачные планеты,

И светом ярко-голубым

Горел рой звезд…

Это он читает фрагменты из своей поэмы «Азраил»:

По бесконечности широкой,

Суровый, грозный, одинокий,

По небу мчался Азраил…

Чтение утомляет его, он на мгновение останавливается, чтобы передохнуть. Вот он произносит еще одну строчку:

Свершал он круг в мильон столетий….

И снова останавливается. Далее передает слова Азраила о земле:

…И день и ночь над ней летали

На крыльях жители земли

И вверх, в эфир, себя несли,

И даже к солнцу захотели

Направить дерзостный полет…

Чтением фрагментов он отвечал каким-то своим мыслям, проводил какую-то аналогию с «Азраилом», жертвенно отдавшим себя на служение людям земли. Может быть, в непокорном «Азраиле» он видел олицетворение непокорного духа своей замечательной эпохи, непокорных людей, творивших революцию, тоже жертвовавших своей жизнью в борьбе за лучшее и, в конце концов, победивших. Или, может быть, «Азраил» напомнил ему о взлетах его лучших дум и мечтаний, о лучших порывах, частью исполненных, а в большинстве незавершенных.

В своей книге «Люди театра» он так отметил об уходе на Волгу: «…в один прекрасный день я решил осуществить свою мечту — бежать на Волгу, в бурлаки, послужить угнетенному народу и, может быть, самому стать Стенькой Разиным». Сказывалось, что в жилах у него текла горячая, вольнолюбивая запорожская кровь. Он бросил как-то в разговоре: «Лист папиросной бумаги отделял меня от вступления в вольную „станицу“. В прошлом „станицы“ нападали на всякие купеческие корабли. Здесь, среди поволжской вольницы, он надеялся выдвинуться, стать атаманом, Стенькой Разиным, и повести людей на восстание.

Так мечталось в юности.

Впоследствии в поэме „Степан Разин“ Гиляровский говорит:

Ведь я иду не на разбой,

Не на беду народу,

Иду в открытый, честный бой

За правду и свободу.

Эти вложенные в уста Разина слова передавали мысли писателя. К счастью, в „станицу“ он не попал, а потом оставил свои намерения. Он говорил и писал: „Быть бы мне в „станице“, да только несчастье с Репкой спасло меня от этого“. Репка, о котором он упоминал, верховод бурлаков, был арестован и закован в кандалы.

…Владимир Алексеевич продолжал чтение „Азраила“:

…Земля, земля, ты пробудила

Впервые мысли луч во мне,

Меня влечет впервые сила

К твоей цветущей стороне…

— Фу!.. Устал… И тебе наскучил чтением, — прервал он вдруг себя.

— Вам известно, „Азраила“ я знаю наизусть, но я с удовольствием прослушал еще раз эти отрывки в вашем чтении.

— Первым, кому я читал „Азраила“, — сказал он, — был А. П. Чехов. Я просил его высказать свое впечатление и посоветовать, не надо ли чего исправить. Он ответил: „Хорошо, оставь так, как есть“. А когда я прочитал Власу Дорошевичу, тот ошеломил меня ответом, он сказал: „На памятник бьешь, Гиляй!“ — И он от души рассмеялся, вспомнив ободряющий ответ друга.

— А вы помните, как мы попали когда-то к профессору Церасскому? — спросил я.

— А-а-а… К астроному? Помню.

— Вы тогда читали ему тоже отрывки из „Азраила“.

— Как же… Старик-звездочет просил некоторые места повторить, значит, понравилось, а потом сказал: „Чудесная космическая фантазия“, помню…

Вспомнили и Цензурный комитет, куда „Азраил“ в свое время посылался для получения разрешения к печати. Начальник комитета Назаревский, ознакомившись с содержанием, сказал автору: „Вы в поэме вывели какого-то космического бунтаря, космического нигилиста“. Этого было достаточно, чтобы поэма в те времена не увидела света.