Сорок дней, сорок ночей - [24]

— Ай-да-лай… Давай нажимай!

Останавливаю его:

— Слушай, старшина, отпусти Давиденкова.

— Товарищ дохтур! Давиденков за пять человек вкалывает! Да?

— Ну, Плотникова, керосинку нужно достать для операционной и керосину.

— Ай-да-лай… Сам все сделаю… Да? Договорились.

Что ж, операционная у нас получается неплохая. Конечно, ей далеко до махачкалинской клинической, где работал Антон — так мы называли между собой профессора Антона Ивановича Цанова… Там пол паркетный блестит, над универсальными столами бестеневые цейсовские лампы, окна во всю стену с матовыми стеклами, подвижные столики с инструментарием…

А мы громадную комнату разделили плащ-палаткой: в меньшей части стол из стандартных ящиков, фонарь привешен на стене — здесь будем раздевать раненых, брить.

В операционной два кухонных стола — мы с Петром устанавливаем их.

Петро недовольно оттопыривает и без того толстые губы.

— Какой у нас стол раздвижной был в медсанбате! Вы же оперировали на нем, помните? С майором Квашиным…

— Хороший хирург, — говорю я. — И человек…

— Они еще приедут… Не может быть, чтоб так просто…

Появляется Шахтаманов.

— Керосинка-меросинка примус родил, — скалит он белые зубы. Действительно, притащил и керосинку, и примус.

— Канистра с горючим тоже есть… Да?

— Шахтаман, а ты нам автоклав родить не сможешь?

— Ай-да-лай… Попытка сделаем… Да?

Как мы справимся без Квашина? Страшновато. Такое чувство, будто снова должен высаживаться на неведомый клочок земли.

Копылова старше меня всего на два года. Тоже, как и я, самостоятельно почти не работала — всегда рядом был кто-нибудь, кто направлял, приходил на помощь в сложную минуту.

Скальпель — спасительное, но при ошибке и смертельное оружие. Копылова тоже нервничает, мелкими зубами прикусывает белесую обветренную губу.

— Не захватила хирургический атлас… Нужно же!

А мне сейчас видится Антон — большеглазый, горбоносый бог в белой докторской шапочке, со щетиной седоватых усов, пробивающихся сквозь марлевую маску. Да, скоро я буду здесь держать экзамен. Через какой-нибудь час он будет придирчиво наблюдать за мной. Но пока я вижу его там, в Махачкале, в операционной. Наклоняется над эмалированным тазом, моет короткопалые волосатые руки. Глаза поблескивают, бегают. Он мурлычет:

— Туялоска, туялоска,

Не фортуна, туялоска…

Антон — грек, родом из Крыма. Эту старинную песню — так он нам говорил — пели греки-рыбаки, когда возвращались с лова домой.

Операционная сестра подает ему перчатки — с треском, сразу пятью пальцами он втискивает кисть в резиновую оболочку. Студенты полукругом у операционного стола, среди них и себя вижу — худой, вытянул шею.

Ассистент, как тореадор, набрасывает простыню на распластанного больного. Антон творит — работает четко, быстро, виртуозно. Аппендицит — шесть-семь минут, внематочная беременность — пятнадцать минут, обработка бедра по Юдину — минут сорок. Операции делает почти бескровно. Раны сухие. Все видно.

— Ad oculus! — твердит он нам… — Под контролем глаза.

Говорить он любит. Объясняя, сыплет своим барабанным голосом имена, способы, приемы; по-латыни, на французском, немецком: «Бильрот… Stomia — соустье… Федоров… Extirpatio — полное иссечение. Ван-Гук… Симон…».

Удивительно, как преображаются его пальцы — толстые, короткие, в нужный момент будто вырастают, удлиняются, становятся ловкими, гибкими, вездесущими. Все получается красиво, даже торжественно. Поистине «дивная богиня — наука хирургия»!

Я несколько раз ассистировал ему: торопился, терялся, особенно, когда нужно было зажать и перевязать кровоточащие сосуды. Ощущаешь теплую кровавую жижу, пальцы не слушаются.

Антон ворчал, бил пинцетом по костяшкам моей кисти.

— Учись двумя, тремя пальцами завязывать узлы. Чтоб ни кровинки! Пальцы хирурга — пальцы музыканта!

Антон сам хорошо играл на скрипке. И я стал тренировать пальцы. На мандолине часа по два упражнялся. Учился вязать узлы вслепую. Все чаще задерживался в анатомке.

Но я знаю, все эти сомнения, неуверенность в себе — только перед началом работы, точно так, как у солдата перед первой атакой. Все до первого раненого, до первого разреза скальпелем, а потом? Видишь размозженные сосуды, растерзанные мышцы, раздробленные кости — раздумывать некогда: нужно действовать, спасать жизнь. Чувство ответственности делает тебя решительным.

Раненые стали поступать в операционную еще засветло. Это Колькина работа. Доставляют их санитары Давиденков, Халфин, Плотников и Ахад. Бой продолжается. Из окошка видна верхушка дальней центральной сопки. Там дым, взрывы. Немцы сдали ее и теперь обстреливают.

Выхваченные из боя раненые сгоряча курят, курят. Между затяжками говорят, что наши заняли уже две сопки.

— Керчь в гриву, а мы фрицу в хвост — рази он теперь выдержит, — захлебывается не то от боли, не то от возбуждения парень в серой окровавленной кубанке.

Солдат постарше, с перевязанной рукой, которую он поддерживает у груди, как младенца, говорит:

— Метров триста проскóчили… Потом гранатами… Фриц было хвост поднял, так мы в штыки ринулись и… погнали…

И другие уверены, что наши сегодня погонят немцев далеко.

Обработка ран, перевязка крупных сосудов, ампутации… Безостановочно.