Сорок бочек арестантов - [9]

- А зачем раввинам ходить по ночам в бурю? - спросила я.

- А это когда посуха, идет Рабин на самый высокий холм в округе. И там молится, чтобы дождь пошел. И пока дождь не пойдет, с того холма не уходит. Ну и возвращается-то уже под грозой - как о чем-то совершенно естественном сообщил дедок. Рабины вообще большую силу имели. Даже и с той Гундосчиховой бабкой. Заелась она с тем рабином

- только его Цадик звали, а не Йосип - и решила ему поробыть. И на хату его взялась поробыть, и на худобу, и на детей. А он тогда в Староконстянтинове был, у тамошнего корчмаря мать хоронил. Так отсюда приехал до него один еврэй и говорит: Рабин, на вас Гундосчиха поробыла и на весь дом ваш. А тот спокойно так отвечает и даже ласково

- никто, говорит, кроме Господа, судьбой не распоряжается. Похоронили они мать того корчмаря и едут обратно. Так проезжают мимо хаты старой Гундосчихи - она тогда с краю села жила, смотрят, а ее уже выносят. То значит все, что она поробыла, он против нее перевернул.

- Ну, чтоб нам добро было, а врагов наших чтоб земля взяла - оптимистично произнес дедок и мне снова пришлось влить в себя едкий керосин бурячанки.

- Так я поеду, пожалуй, спасибо вам за ночлег, за завтрак - начала я откланиваться.

- Куда ж ты поедешь, когда автобус только в два часа будет - отмахнулся дедок, и плеснул всем еще на два пальца самогону.

Я поняла, что в этой хате я была праздником, первым гостем за кто знает сколько лет, свободными ушами, в которые неизбежно будет втиснуто все, что так хочется рассказать, а некому. И я сидела и слушала, как рубали еврэив в гражданскую. А после добивали немцы в Отечественную, как из всех осталось восьмеро человек, как соседка моих деда и бабки сховала еврэйську дытыну, а когда после войны мать разыскала ее, то дытына сказала: «Я до тэбэ не пийду, ты жидивка, йиж сама свою жидивську курочку», а когда мать спросила соседку, отчего же та спасала еврейского ребенка, если так ненавидит евреев, соседка ответила: «Та воно ж ще дытына...»

«На Волыни нет больше пчел» - вспомнился мне Бабель, жара и самогон раскалывали мне голову, и я чувствовала себя впрессованной во время, как те черные шарики муравьев в живичной смоле на моей футболке...

Пузырь времени лопнул с наступлением часа дня. Меня проводили до щелястой калитки, показали дорогу на автостанцию и пригласили заходить, когда буду в Таборах или в Гуте.

Старенький ПАЗик уже ждал пассажиров и точно в назначенное время вобрал меня в свое нутро в числе плотных немолодых женщин с авоськами, курами, десятками буханок хлеба, большими алюминиевыми бидонами и отдельными мужьями с одинаково выцветшими глазами и черной косой сеткой морщин на шее ниже затылка. В автобусе стоял хорошо ощутимый аромат бурячанки, да и я сама, по-видимому, вносила свой вклад в это парфюмерное единство. Меня слегка укачивало на ухабистой дороге, выпитый самогон замутнял и притуплял сознание. Казалось, пейзаж за окном от Гуты до Староконстантинова, и от Староконстантинова, где я сделала пересадку, до Житомира, был все время один и тот же: абсолютно плоская равнина с белым, выгоревшим небом над ней, словно репродукция, приклеенная к окну снаружи.

Когда-то здесь располагался центр мира и процветала Черняховская культура, высочайшая для своего времени. По этим равнинам бродили стада длиннорогих коров, в степи строились огромные круглые города, а древние черняховцы первыми сочиняли мифы и сказки, которыми мы живем по сей день. Сейчас у меня было чувство, что я еду по задворкам вселенной, по местам, от которых отвернулись ангелы. Въезд в Житомир не поднял настроения. Часов до восьми я металась по городу, разыскивая Лильку, которая, конечно, уже вся переволновалась и была уверена, что мое тело найдут под папоротниками в лесу где-нибудь через полгода. Мы счастливо воссоединились и отправились на вокзал, потому что темнело, и по многим признакам мы ощущали, что бродить по вечернему Житомиру не стоит. Но и на вокзале было очень неуютно. Традиция не ездить никуда в трезвом виде и общая стилистика отношения к женщинам, характерная для жителей окраин небольших городов - одним словом, жлобство, украшенное пивом и семечками, не обещали нам спокойного и расслабленного ожидания полуночного поезда. Покружив по привокзальной площади, а потом снова по вокзалу, пропахшему мочой, никогда не стиранными носками, матом, перегаром и сигаретами «Прима» без фильтра (четырнадцать копеек пачка), мы обнаружили спасительный оазис в виде маленького буфета на втором этаже. Пиво в нем не продавалось и поэтому публика была поприличнее. За пятью столиками располагались две молодые парочки и три одинокие девушки, тоже, по-видимому, обретшие тут спасительное убежище. Пока мы брали мутный кофе в липких граненых стаканах, одна из девушек как раз ушла и мы с Лилькой стали монопольными обладательницами стола.

Мы пили приторный кофе, курили Лилькины сигареты одну за другой (Б-же мой, я почти сутки не курила!) и Лилька рассказывала мне свои страхи за меня, а я ей - свои приключения. Мы снова были вместе, мы говорили на одном языке, мы понимали шутки друг друга, а стрелки часов пинками под последний вагон подгоняли к нам поезд, который должен был увезти нас в Одессу. Домой.