Сорок бочек арестантов - [11]

Его родной брат, Пиня Кригер, который притащился из Вены вслед за Сендером осваивать тучные пажити Российской империи и занимался хлебной торговлей, тот был очень религиозный, тот соблюдал все. Он настолько всесоблюдал, что не подписывал свои векселя, считая, что ставить подпись - это все равно, что давать клятву, а это запретно. И что? Его векселя спокойно принимали в любом банке Одессы без подписи, потому что порядочность Пини Кригера - правильнее может быть даже сказать, щепетильность - были в городе притчей во языцех. И конечно, стильный, модный и современный Сендер издевался над своим братом, как только мог. Представьте - проезжает этот щеголь в пролетке, сигара в зубах, серебряная тросточка, брильянтиненные усики, золотые брелоки на часовой цепочке поверх муарового жилета - проезжает мимо Хлебной биржи. И видит своего брата в лапсердаке и широкополой шляпе, с пейсами и с бородой. Сендер трогает извозчика рукояткой трости и останавливает пролетку.

- Что с Вами, брат мой? Что Вы себе позволяете? - в ужасе кричит он.

- В чем дело, Сендер, что за гвалт? Вус, не томи, что случилось? Что ты голосишь, как на пожар?

- Эти шнурки, Пиня! Эти шнурки на твоих башмаках! Где ты взял этот ужас?

- Что, Сендер, что мои шнурки? Я их купил у Брусиловского, что с этими шнурками такое?

- Пиня, Пиня! Я знаю эти шнурки у Брусиловского, он их возит из Тарнова. Так там эти башибузуки делают их из шерсти пополам с шелком. Реб Пиня, Вы нарушаете мицву шаантрез!

Либер Готт, это же ужас! Они ввергли меня в блуд! Хорошо, что ты мне сказал, Сендер, я сейчас же выкидываю этот треф! - и с этими словами побледневший Пиня панически выдергивал шнурки из своих башмаков. Конечно, без шнурков они на ногах уже не держались. И шкандыбая в спадающей обуви, Пиня плелся ловить извозчика. А Сендер в пролетке хохотал как мишигене и хлопал себя руками по ляжкам.

Еще он любил высмеять узколобость и ограниченность взглядов своего брата, его национальную и религиозную ангажированность. Выглядело это так:

- Пиня, Пиня, ты слышал это несчастье?! Это такое горе!

- Вус ерцих, Сендер, что уже опять случилось?

- Сошел с рэльсов поезд Одесса-Кишинев, вагоны всмятку, есть жертвы.

- Ужас, ужас, это же погибли живые люди... Ой, ты заставляешь меня переживать.

- Пиня, но есть и хорошая новость.

- Ну?

- Поезд сошел с рэльсов в субботу, а значит, евреев в нем не было.

- Слава Б-гу, Слава Б-гу, а то я уже весь испереживался.

Конечно, вся история с поездом была выдумкой, Сендер радостно похохатывал над местечковым национализмом своего ограниченного брата. Он-то был человек широких взглядов!

И именно в силу своих широких взглядов он хотел, чтобы его единственная дочь Шпринца не была замкнута в узкую клетку еврейской ограниченности. Он хотел счастья для своей дочери. Поэтому он растил из еврейской девочки русскую интеллигентку. Музыка - да, домоводство - тоже да, основы еврейских наук - обязательно, она же должна знать, как правильно вести дом. Но! Кроме этого всего девочка должна знать по-французски и по-немецки, и даже русский язык она на всякий случай должна тоже выучить. Все-таки мы живем в этой стране, и если ей придется бывать на приемах в русских домах в столицах - а сейчас все идет к тому, что Сендер получит звание купца первой гильдии и в Санкт-Петербург можно будет ездить, как к себе домой - если ей придется бывать на приемах, и может быть, кто знает, как пойдут дела - даже и при Дворе, так зачем ей нужен там этот местечковый акцент? На идиш можно говорить дома, на идиш можно говорить по всей Одессе, на идиш, в конце-концов, можно говорить по всей Польше и Австро-Венгрии, и это правда, что на идиш уже есть газеты и книги, и даже театры и пьесы. И не хуже, чем на русском. Но! Если когда-нибудь Шпринцу будут представлять императрице - скажем, если Сендеру дадут орден, почему нет? Он что, не занимается благотворительностью? - она что, скажет государыне «а гитн туг»? И Сендер представлял у себя на лице, как будет выглядеть государыня, которой сказали «а гитн туп>, и все в доме смеялись.

- А я могу с ней говорить по-немецки, она немка - парировала упрямая Шпринца, которая немецкий и французский знала таки-да неплохо и очень гордилась этим обстоятельством.

- Молчи, какая она тебе немка? Она русская императрица и говорить с ней надо по-русски. Ты живешь в этой стране и должна знать русский язык как минимум не хуже, чем Лев Толстой и Короленко, вместе взятые.

И в доме появился студент. Тощий и угловатый, с жидкой русой бородкой и медным крестиком на грязном шнурке - он никак не выглядел героем-любовником, способным сбить с пути рослую и статную Шпринцу, которая в своих шелковых платьях плыла по Одессе, как крейсерский флагман под белым кружевным зонтиком. Шпринцына мама спокойно занималась своими делами по дому, под мерное жужжание русских падежных окончаний и чтение наизусть Пушкина, Лермонтова, Майкова и Фета. Нет-нет, эта мелкота действительно была безопасна. Как мужчина - если вы понимаете, что я хочу сказать. Но у этого шлемазла были идеи, и у него был Чернышевский. И он подло и аккуратненько втюхнул незабвенное «Что делать» в курс русской литературы, который читал молоденькой, и в чем-то наивной Шпринце.