Сорочья усадьба - [30]

У Риты была роскошная белая кожа, и она лениво слонялась по квартире, полуприкрытая одним только шелковым кимоно, которое было почти всегда распахнуто. На спине у нее, от плеча до плеча, была татуировка в японском стиле: синие волны с белоснежными гребешками, в которых плещутся черные рыбки. Перед работой она стягивала свое роскошное тело корсетом; днем же, когда делать было нечего и можно было бездельничать вволю, Рита одевалась как официантка пятидесятых годов или роковая блондинка из фильмов Хичкока в туфлях на высоченных каблуках и тесном шерстяном костюме, с безупречно завитой прической.

После работы Рита порой кого-нибудь с собой приводила. Постоянного дружка у нее не было, и она приглашала «поклонников». Поклонники эти нередко оказывались перелетными птичками с корабля, стоящего в порту, и это ее прекрасно устраивало. Даже мне перепал однажды дружок из тех, кого она привела, посулив веселую вечеринку. Целую неделю длился наш роман с этим русским матросом, на толстом бицепсе которого было выколото сердце, пронзенное кинжалом, и с каплями крови из раны. Внизу было написано: «Татьяна». Однажды утром, когда мы лежали с ним в постели и слушали гудки пароходов, я спросила про нее.

— Она разбила мне сердце, — сказал он.

Слово «разбила» он произнес так, словно рубанул ножом, и больше про нее не сказал ни словечка.

Михаил со своим приятелем заглянул как-то и в ателье к Роланду, но тот наотрез отказался делать им традиционную наколку маори, которую им очень хотелось иметь. Когда он попытался объяснить, что ее нужно заслужить, они посмотрели на него так, будто он вешает им лапшу на уши, хотя не вполне понимали, зачем и почему. Они вышли на улицу и, остановившись на тротуаре напротив, сердито прокричали что-то по-русски.

— Твои дружки? — спросил Роланд.

По правде говоря, я была рада увидеть спину Михаила, а после этого случая Ритиных новых друзей старалась избегать. Поменяла простыни и забыла.

Сырость дождливого дня уже просачивалась в дом, поднимаясь из подвалов и проникая сквозь стены. Я даже чувствовала во рту ее вкус.

За узенькой дверцей в коридоре второго этажа я увидела такую же узенькую лестницу на чердак. В детстве нам не разрешали туда лазить из-за пыли и множества трупов бабочки-поденки, но мы все равно при любой возможности тайком проникали туда и устраивали игры: будто бы мы сбежали из сиротского приюта и ищем сокровища. За сундуки с сокровищами больше всего могли сойти кожаные чемоданы, все еще хранившие по бокам наклейки, оставшиеся от путешествий, совершенных в прошлом дедушкой с бабушкой и их родителями, но там не оказалось ничего интересного, снова белье, фотографии и еще какой-то хлам. Теперь же, глядя на скопившиеся на чердаке вещи, я уже не ощущала прежней их таинственности и обаяния, они стали тем, чем и были на самом деле: частичками жизни моей семьи, рассованными по коробкам.

Что-то тревожило мне память… да, был дождливый день, мы с Чарли сидим здесь, на чердаке. Помню огромную картину, на которой изображена женщина в белом платье, прижавшаяся щекой к стене, словно она от кого-то прячется. Сундук, наполненный старыми платьями, заботливо завернутыми в синюю бумагу, в которые мы наряжались во время набегов на чердак, бабушку, вечно гоняющую нас — а ну, кыш отсюда! — с садовой вилкой в руке. Брат, нахлобучив на голову цилиндр, сбегает по лестнице вниз, хихикает, а я вслед за ним, спотыкаюсь и кубарем падаю по ступенькам, получив синяк на бедре. Кто-то сзади подхватывает меня и несет, а бабушка с грохотом спускается вслед за нами.

Я прошла дальше в глубь чердака, сдвигая в сторону некоторые коробки. Кое-какие опрокидывались, и из них на пыльный пол вываливались рождественские украшения, мишура. Двигая коробки, я постепенно добралась до прислоненного к стене большого портрета. Тяжелая рама, покрытая дешевой позолотой и шершавая на ощупь, потускнела от обилия осевшей на ней пыли. Чихнув, я подняла картину и подтащила ее поближе к лестничному колодцу, где было больше света.

С живописного полотна на меня смотрела женщина, лицо спокойно-сдержанное, но во взгляде чудилась какая-то тайна. Да и не только во взгляде, в положении рук тоже: они были сложены вместе, левой рукой она сжимала запястье правой, держащей открытый веер. Длинные перчатки почти полностью закрывали ей руки. На ней было белое платье конца Викторианской эпохи, явно вечернее, открытое, что было бы неуместно для дневной одежды, но декольте скрывалось за веером, словно она пыталась как бы спрятаться за ним или, по крайней мере, продемонстрировать притворную скромность. Зрителю была видна только красивая, длинная шея и бледное лицо. Щеки были обрамлены свисающими светлыми кудряшками.

Неужели это Дора, первая жена Генри? Очень может быть. Как мне хотелось, чтобы это было именно так, но почему бы и нет? В конце концов, портрет хранится на чердаке, а не висит где-нибудь на стене для всеобщего обозрения, наверняка его много лет назад изгнала туда ревнивая вторая жена Генри.

Я открыла один из чемоданов, и у меня перехватило дыхание; я всегда волнуюсь, когда захожу в магазин старинной одежды. А тут целая сокровищница: мех лисицы с элегантно сложенными передними лапками, платья из крепа сороковых годов с изящной вышивкой бисером, траурно-черного и будничного розовато-лилового цветов, женские сорочки, нижние юбки, корсеты. Плотные шелковые перчатки с перламутровыми застежками.