Сорняк, обвивший сумку палача - [12]

— Ничего подобного вы не сделаете, мисс Флавия, — заявила миссис Мюллет, пробиваясь — в буквальном смысле — в зал, она распахнула дверь обширным бедром и поставила большой поднос на стол.

— О нет! — услышала я, как Даффи шепчет Фели. — Снова «слизень».

«Слизень», как мы его называли, — это десерт по собственному рецепту миссис Мюллет, который, насколько мы смогли определить, состоит из свернувшегося зеленого желе в оболочке из-под колбасы, покрытого сверху двойными девонширскими сливками и украшенного веточками мяты и прочими разнообразными растительными отходами. Он лежал на подносе, непотребно колыхаясь время от времени, словно некий гигантский омерзительный садовый слизняк. Я не смогла сдержать дрожь.

— Аппетитно, — заметил отец. — Как же аппетитно.

Он говорил с иронией, но антенны миссис Мюллет не настроены на сарказм.

— Я знала, что вам понравится, — сказала она. — Не далее как сегодня утром я говорила Альфу: «Альф, давненько полковник и девочки не ели мое чудесное желе. Они всегда высказываются по поводу моих желе, — (что правда), — и я люблю готовить их для моих дорогих».

Фели издала звук, словно мучимый морской болезнью пассажир у перил «Королевы Мэри», пересекающей Северную Атлантику в ноябре.

— Кушайте, дорогие, — сказала миссис Мюллет, ничуть не обеспокоившись. — Это вкусно. — И с этими словами она ушла.

Отец уставился на меня одним из своих фирменных взглядов. Хотя он взял последний выпуск «Лондонского филателиста» за стол, как всегда, он его не открывал. Отец — страстный, чтобы не сказать — яростный коллекционер почтовых марок, его жизнь целиком посвящена разглядыванию через лупу кажущегося бесконечным запаса маленьких цветных головок и пейзажей. Но сейчас он не смотрел на марки, он уставился на меня. Плохое предзнаменование.

— Где ты была весь день? — поинтересовался он.

— В церкви, — ответила я быстро и чинно и, надеюсь, набожно. Я мастерица подобной отвлеченной болтовни.

— В церкви? — переспросил он. Он весьма удивился. — Зачем?

— Помогала одной женщине, — объяснила я. — Ее фургон сломался.

— А, — сказал он, позволив себе полумиллиметровую улыбку. — И ты оказалась на месте, чтобы предложить свои услуги механика.

Даффи ухмыльнулась, глядя в книгу, и я поняла, что она с удовольствием следит за моим унижением. Надо отдать должное, Фели оставалась полностью погруженной в полировку ногтей на фоне белой шелковой блузки.

— Она путешествует с театром кукол, — сказала я. — Викарий попросил их, имею в виду Руперта Порсона и Ниаллу, так ее зовут, поставить спектакль в приходском зале в субботу, и он хочет, чтобы я им помогла.

Отец был слегка разочарован. Викарий являлся одним из его немногих друзей в Бишоп-Лейси, и маловероятно, чтобы он отказался от моих услуг.

— Руперта показывают по телевизору, — добровольно объяснила я. — Он довольно известен.

— Не в моих кругах, — заметил отец, взглянув на наручные часы и отодвигая кресло от стола. — Восемь часов, — сказал он. — Четверг.

Ему не надо было объяснять. Без единого слова Даффи, Фели и я встали из-за стола и послушно проследовали в гостиную, одна за другой, словно под конвоем.

По четвергам в Букшоу проходили радиовечера. Недавно отец объявил, что мы должны проводить больше времени вместе, семьей, так и получилось, что радиовечера стали подкреплением регулярных принудительных лекций по средам. На этой неделе мы должны слушать сказочную Пятую симфонию Людвига ван Бетховена, или Луи, как я его называла, когда хотела позлить Фели. Припоминаю, что однажды Фели сказала, что на оригинальной партитуре имя Бетховена было напечатано как Луи.

Луи Бетховен звучало для меня все равно что имя второстепенного гангстера из фильма с Эдвардом Робинсоном, персонажа с болезненным рябым лицом, беспокойными подергиваниями и автоматом Томпсона в футляре из-под скрипки.

«Сыграй-ка эту штуку, как ее, Лунную сенату Луи Б.», — рычала я бандитским голосом, входя в комнату, где она упражнялась. Через секунду я вылетала со всех ног, Фели неслась следом за мной, а ноты планировали на ковер.

Сейчас Фели сосредоточилась на том, чтобы артистически вытянуться во весь рост на диване-честерфильде, словно кинозвезда. Даффи упала боком в мягкое кресло, свесив ноги на одну сторону.

Отец включил радио и сел на простой деревянный стул, так прямо держа спину, будто шомпол проглотил. Пока электронные лампы прогревались, я прошлась колесом по комнате и села, как Будда, скрестив ноги и изобразив то, что долженствовало быть непроницаемым выражением лица.

Отец бросил на меня испепеляющий взгляд, но программа уже началась, и он решил ничего не говорить.

После длинного и скучного вступления ведущего, которое, казалось, продлится до следующего столетия, наконец началась Пятая симфония.

Ду-ду-ду-Да.

Я спрятала подбородок в ладонях, уперлась локтями в колени и отдалась музыке.

Отец говорил нам, что понимание музыки имеет первостепенную важность в образовании порядочной женщины. Это его точные слова, и я пришла к пониманию, что есть музыка, подходящая для размышлений, музыка для письма и музыка для расслабления.

Полуприкрыв глаза, я повернула лицо к окнам. С моего удачного местоположения на полу я видела оба конца террасы, отражающиеся в стекле створчатой двери, которая была приоткрыта, и если глаза меня не подводили, там что-то двигалось: какая-то темная фигура прошла мимо окна.