Сопротивление большевизму, 1917–1918 гг. - [22]

«Черт вас возьми! — неслось у меня в голове. — Что вы мои мысли читали, что ли?..»

— Но что же делать, дорогой, — надо ждать, — дружественно заговорил я. — Я послал четыре донесения с просьбой о высылке пироксилина и подкрепления, которое думаю послать на Мойку для снятия баррикад. И я думаю, что скоро мы получим и то, и другое, а тогда я буду действовать на свой страх и риск.

— Вот, это прекрасно, господин поручик; простите, что беспокоил вас, — довольно ответил портупей–юнкер.

В этот момент вдруг Морская заголосила на всевозможные лады.

— Что такое? — повернулся я в сторону визга и истерического крика. — Женщины? Откуда они взялись? Ах, с телефонной станции!

— Это телефонные барышни. Очевидно, их выпроводили в намерении открыть уже боевые действия, — высказал свое соображение портупей–юнкер Гаккель.

Между тем вой, истерический вой, вырывавшегося из ворот станции потока барышень все усиливался. А почти пустынная Морская сразу запестрела различными бегущими, прыгающими нарядами и шляпками.

Юнкера, наблюдая картинку печального бегства, искренне захлебывались от смеха, на который более пожилые барышни отвечали кто усовещанием, а кто карканьем беды.

— Нашли над чем смяться! — кричали одни. — Вы бы посмотрели, как с нами обращались! Это не люди!..

— Уходите вы поскорее отсюда. Вас губят нарочно. Весь город в руках Ленина. Все части перешли на его сторону. А вам здесь готовят западню.

— Господин офицер, — принялась тормошить меня одна длинная и сухая, как палка, барышня. — Вся станция полна ими. Они через какой‑то ход с Мойки, что ли, набираются. А что они делают с проводами! Многие войсковые части не знают, в чьих руках телефонная станция, а нам запрещено говорить… за каждой по солдату стоит. Военная часть просит телефон Главного штаба, или коменданта, или Зимнего дворца, а они какой‑то свой дают. Поэтому многие части не знают правды. Я сама слышала, как они смеялись, что одно военное училище убедили в том, что Ленин и его компания уже арестованы и что юнкеров можно отпустить в юродской отпуск. Одна барышня передала знакомым, что у нас большевики, так ее чуть не убили!.. Уходите отсюда и юнкеров спасайте — все равно ничего не сделаете. Продали Россию! — рыдая, кончила барышня и побежала дальше.

Я стоял как истукан.

— Господин поручик, — подбежал ко мне портупей–юнкер Гаккель, — с вами хочет говорить один француз!

— В чем дело? Кто хочет говорить? Какой француз? Давайте его сюда! — ответил я.

— Господин лейтенант, — подходя ко мне и приподымая котелок, заговорил элегантный штатский на французском языке, — господин лейтенант, я секретарь второго атташе французского посольства, — отрекомендовался он. — Я сейчас иду с Садовой по Гороховой. На Гороховой и на Мойке, у Государственного банка, много рабочих, и они сейчас идут на баррикады, которые их товарищи начали строить перед мостом через Мойку на Гороховой. Рядом лежат и пулеметы. А когда я вышел на угол Морской и увидел юнкеров и спросил, что они делают, то я понял, что вам с тыла грозит опасность. Я только хотел из чувства любви к вашему прекрасному, но больному сейчас народу предупредить вас об этом. Будьте осторожнее, и дай вам Бог всякого благополучия! — пожимая мои руки, протянувшиеся к нему с благодарностью, кончил он свою медленную, видя, что я с трудом вникаю в смысл, речь. — Можно мне пройти здесь? Мне надо на Невский, — спросил он, указывая рукою вдоль Морской.

Я предупредил его, что это теперь небезопасно, так как поток барышень кончился и над Морской висело уныние пустоты.

— О, ничего! Я не боюсь. Я очень спешу, и у меня нет времени обходить!

— В таком случае, пожалуйста, разрешите просить вас все, рассказанное вами мне, передать офицеру, находящемуся на углу Невского. И скажите, пожалуйста, ему, чтобы он доложил об этом в Зимний дворец и военному эмиссару. Спасибо еще раз, — поблагодарил я его.

— О, пожалуйста! Счастлив быть полезным. Я ваше поручение выполню, господин лейтенант. Можете быть спокойным. До свиданья! Всякого успеха! — И, приподняв котелок, он быстро засеменил по Морской к Невскому. Пройдя последнего юнкера, он опустил котелок на голову, а затем и скрылся.

«Что делать? Что делать?» — стучало в висках. Мысли путались, и голова горела. «Пропали! Бедные вы, — сквозь слезы смотря на юнкеров, думал я. — Увести вас я не могу. Делать что‑нибудь тоже не могу, потому что не знаю, что мне с вами делать, такими жалкими и бесполезными. Бедные ваши жены, дети и матери!» И я, если бы снова не подбежал портупей–юнкер Гаккель, наверное, разрыдался бы; так была сильна спазма, сжавшая горло…

— Господин поручик, с Мариинской площади идет грузовик с рабочими. Разрешите его задержать. Я сниму шофера, сяду за руль и подведу его к воротам станции. Загорожу дорогу броневику! — восторженно сияя от пришедшей идеи, выпалил портупей–юнкер.

— Прекрасно! Спасибо! Скорее!

— Стой, стрелять буду! — Наперерез грузовику бросился я и портупей–юнкер.

Юнкера тоже взяли винтовки на изготовку. Грузовик остановился.

— Слезай! Живо! — начал дальше распоряжаться портупей–юнкер, а я снова вернулся на свое место, чтобы наблюдать за воротами станции.