Соня, уйди! Софья Толстая: взгляд мужчины и женщины. Роман-диалог - [118]

От души Софьи Андреевны повеяло высоким строем чувства и мысли.

Я почувствовал себя не только в присутствии, — но в доме философа.

Ставят в упрек Софье Андреевне, что она не разделяла взглядов Льва Николаевича.

Хвала Творцу!

Дом Толстых превратился бы во что-то ужасное, если бы вокруг Толстого были только коленопреклоненные ученики, которые говорили бы только:

— Да.

И самой большой потерей это было бы, вероятно, для самого Толстого.

Сам страстный спорщик, он любил спорщиков вокруг себя.

Враг идолопоклонства, — как он страдал бы, если бы слышал вокруг одну только идолопоклонническую молитву:

— Да!

В доме Толстого создалась бы самая ужасная из деспотий, деспотия мысли. Это у него-то, врага великого деспотизма!

У кого хватит смелости возражать Толстому, — Толстому! — если кругом звучит одно благоговейное:

— Да.

И вот смущенный, подавленный величием этого зрелища, — Толстой перед вами. Толстой говорит с вами, — вы слышали вдруг среди коленопреклоненных:

— Да! — человеческий, дерзновенный, свободный голос, смевший высказывать свое собственное мнение.

И этот полный своего человеческого достоинства голос давал смелость и вам.

Здесь говорят, здесь разрешается говорить не только рабье:

— Да!

И вы, стоя где-то около титана, когда говорили ему так же, как он говорил этому титану:

— Титан, мне кажется, это не так! Титан, я думаю иначе!

Присутствие Софьи Андреевны создавало в доме Толстых республику мысли.

Если иногда, как женщина, она немного увлекалась… За обедом Толстой сказал по поводу чего-то:

— Я не знаю.

Софья Андреевна начала говорить:

— По-моему, это так-то, так-то, так-то. Надо быть Толстым, чтобы так ответить!

С какой нежностью он положил свою исхудалую руку на ее руку. И, улыбаясь, сказал:

— Вот было бы хорошо, если бы жена все знала. Не знаешь чего, — обратился к ней, — она все и объяснит.

Все рассмеялись от души, и первая Софья Андреевна, которая со счастливым лицом смотрела на Льва Николаевича всякий раз, когда он хорошо кушал или весело смеялся.

И этот Лев Николаевич ушел от этой Софьи Андреевны.

Умирать один.

Для него, как сверхчеловека, человек важен, ценен только как дух, человек — это только дух.

Но для нас, простых людей, бесконечно дороги глаза, руки, ноги, волосы, губы близкого, дорогого человека. Мы не умеем, мы не можем отделять дух от этого.

Мы не умеем иначе любить!

И еще на днях, когда в припадке конвульсии сводили Льва Николаевича, Софья Андреевна удерживала от конвульсии его ноги, обнимала, целовала их.

И за что, за что же такое горе, такая потеря?

Не Лев Николаевич виноват.

Великий дух увлекает его в подзвездные для нас высоты.

Но здесь-то можно от боли, — не жалуясь, а просто от боли, — плакать и стонать? И эти земные, понятные нам страдания могли вызвать в нас простое человеческое понимание и то благоговение, которое вызывает тяжкое человеческое горе.

Ни в одной стране, — культурной, конечно, стране, — не посыпалось бы на супругу всей жизни великого человека таких обвинений, таких даже резкостей, такой даже брани, как сыпались у нас на голову Софьи Андреевны.

Господа! Будем же судить просто! Будем судить по-человечески!

Ведь Софья Андреевна выходила не за отрекшегося от мира человека.

И не о ней одной речь.

Ведь дети родились, дети не отрекшегося от мира человека.

Образование, воспитание давалось не детям не отрекшегося от мира человека.

Представим себе, что Лев Николаевич, познав тщету всего земного, ушел бы в монастырь.

Разве его семья не имела бы права сказать:

— Ведь желание уйти в монастырь явилось у нашего отца потом. Мы были воспитаны не в иноческих началах и не для того, чтобы идти в монастырь.

Кто стал бы обвинять детей за то, что они тоже не идут в монахи?

Кто стал бы обвинять его жену за то, что она заботится о своей семье, в которой случилось нечто заранее неожиданное.

Ну да, отлично!

Толстой еще два десятка лет тому назад ушел бы «от этой праздной жизни».

Старик пошел бы жить в грязной смрадной избе, делать сверхсильную для старика работу, — шить сапоги и мазать печи.

Только надолго ли хватило бы старого графа?

А несмотря на всю титаническую борьбу с ветхим человеком, в нем есть, остается незаметно для него масса привычек, без которых он не мог бы жить.

От которых, на старости лет, кажется, что можно, но поздно, нельзя отвыкнуть!

Конечно, он сшил бы несколько пар сапог и смазал бы несколько печей.

Но мы не имели бы ни «Власти тьмы», ни «Плодов просвещения», ни «Крейцеровой сонаты», ни «Воскресения», ни «Хаджи Мурата», который, говорят, составит такую же красоту русской литературы, как «Война и мир».

Сознаемся, ведь ее «упорству», протесту Софьи Андреевны мы обязаны появлением всех этих произведений.

Она была нашей представительницей и ходатайницей пред уносившимся в небеса Львом Николаевичем, и сами мы молили бы его о том же, о чем молила Софья Андреевна.

Не уходи, художник! Не уходи, учитель, от нас, от земли!

Да, был бы подвиг.

Но не было бы Льва Николаевича Толстого.

Лет уже 15–20, как не было бы на свете.

Не было бы «Власти тьмы», «Плодов просвещения», «Воскресения», «Крейцеровой сонаты», «Хаджи Мурата».

Перечисляю еще раз, чтобы вы взвесили тяжесть потери.