Сонаты: Записки маркиза де Брадомина - [2]

Творческое начало Валье-Инклана подсказало ему дерзкую мысль заставить прежнего Дон Жуана эволюционировать (развиться или деградировать — это уже другое дело). При таком сдвиге (некрасивый, сентиментальный) вся литературно-техническая проблематика, связанная с сюжетными ходами, непременными аксессуарами в виде статуи и могил, грома и молний отпадает как принципиально необязательная. В «Записках» некрасивого, сентиментального и постаревшего (!) Дон Жуана нет ни ледяного дыхания мрамора, ни пылающих огнем рук, ни прочего аппарата устрашения.

Следует вспомнить, что «Приятные записки» появились в тот период, когда знаменитые испанские романисты реалистического направления (Валера, Гальдос, Переда, Пардо Басан) уже сумели сказать испанскому читателю много неприятных слов по поводу современной испанской действительности. На первый взгляд может показаться, что творчески сконструированный мир, в котором живет маркиз де Брадомин, идеологически несовместим с реальным миром, увиденным писателями-реалистами. Однако несовместимость эта мнимая. Совмещение достигается на почве критики и отрицания тех же самых уродливых явлений испанской действительности, мимо которых не мог пройти ни один подлинный реалист, наделенный даром любви к родине. Однако отрицание Валье-Инклана носит специфический характер, ибо самый эффект отрицания достигается особым, я бы сказал, сервантесовским способом, примененным в самом великом произведении испанской литературы — в «Дон Кихоте». Маркиз де Брадомин, «рыцарь спасающей сердце мечты», сродни рыцарю из Ламанчи. Оба они забегают вперед, хотя и оглядываются в прошлое: один — в прошлое своей юности, другой — в юные годы народа, именовавшего себя испанским. Так же как Дон Кихот, выходец из XV века, борется против несправедливостей великого XVI столетия, маркиз де Брадомин, духовное дитя XVIII века, вступает в резкий конфликт с веком нынешним. В этих драматических турнирах двух рыцарей нельзя не увидеть символа непрестанной и непримиримой борьбы против извечных врагов Испании, то являющихся в облике фантастических гигантов, то принимающих облик вполне реального заурядного мещанина.

Однако поиски литературных прототипов героя четырехчастного цикла и эстетических образцов, послуживших основой для сочинения «Сонат», обнаружат сомнительную ценность, если мы не обратимся к той реальной действительности, которая вызвала к жизни одно из главных произведений Валье-Инклана.

Культурно-политическая эволюция Испании конца XIX — первого десятилетия XX века во многом определила творческую судьбу писателя. Давно осел уже даже пепел, взмывшийся было ввысь возрожденческим порывом. Блеск золота, блеск костров инквизиции, два столетия тоски по былой славе, и вдруг — национальная катастрофа 1898 года. Близорукие потомки «славных» конкистадоров окончательно лишились «права на иллюзии», которыми они тешили себя в послевозрожденческий период.

В течение четырех месяцев (почти один сезон года!) Испания вела войну с Соединенными Штатами Америки и потерпела позорное поражение. Некогда великая держава вдруг превратилась в задворки Европы, в маленькое провинциальное государство дальнего европейского Запада. В Манильском заливе на Филиппинах американцы полностью разгромили испанскую эскадру. Противник поплатился за это жизнью… семи своих солдат. В морской битве в заливе Сант-Яго (Куба) американцы, потеряв одного солдата, разбили испанскую эскадру и взяли в плен свыше полутора тысяч человек. Испанская колония Порто-Рико была отдана без боя. Испания утратила все свои колонии в Атлантическом и Тихом океанах. Теперь уже ничто не связывало Испанию с Новым Светом, некогда открытым и ею завоеванным. «Нет уже ни нации, ни войска, ни флота, ни народа, ни денег, ни стыда — ничего нет», — писал пятнадцатью годами позже испанский историк Анхель Сальседо. Валье Инклан устами маркиза де Брадомина через четыре года произнес полные горечи слова: «О, мой старый народ, народ солнца и быков, сохрани же на веки вечные твой дух лжи и кичливых преувеличений и погружайся в сон под звуки гитары, утешаясь в своей великой скорби по монастырской похлебке, которую ты привык раздавать неимущим, и по утраченным тобою навсегда, далеким вест-индским владениям». Вряд ли эти слова мог произнести «циничный и галантный аристократ», каким представляют себе Брадомина иные литературные критики. Непохоже, чтобы «типичный» Дон Жуан обладал столь острым восприятием истории.

Далеко не все мыслящие испанцы сумели осмыслить разразившийся кризис как закономерный финал, как вынесение сурового приговора той политике правивших и правящих классов, групп и каст, которые формировали национальную историю по законам классового эгоизма и личного произвола. Только выдающиеся испанцы могли понять, что катастрофа конца века — не фатальная случайность, а историческая необходимость. Именно такой конец и можно было ожидать для страны, где религиозный фанатизм обрел материальное выражение в кострах инквизиции, где национальная нетерпимость возводилась в ранг высшей добродетели, где отстаивание принципа «каждый человек есть сын дел своих», защита понятия чести переродились в чванливую болтовню о благородстве по крови. Испания долго, слишком долго паразитировала за счет колониальных народов. Средневековый «империализм» с его суровыми уроками не стал предостережением для поборников «настоящего» современного империализма. Методы правления в Испании всегда напоминали «худшие образцы восточной деспотии» (Маркс), а номинальность суверенов не мешала им быть деспотами. Старые общества часто провожались смехом. Старая Испания тоже заслуживала таких проводов. Однако она не уходила и не ушла. Она и до сих пор дает себя знать, порой очень злобно и по-средневековому жестоко.