Сонадариум. Полёт Ли - [25]

Принести с собой радость – что может быть слаще на самый изысканный вкус… Да не найти кому же её… – что может быть горше…

Он принёс ей себя и страшно радовался ещё в порывах ветра спускаясь к синей линии самого горизонта лежавшего уже почти у его ног… И море счастья было почти волшебным и бестревожным во всю свою необъятную ширь… Но горизонт бесжалостно вывернулся почти из-под ног и море зашлось в приступе изумрудно-синими волнами…

Он бился ещё в стягивающих оковах страха и холода замыкающих глубоко изнутри… Со стороны могло показаться даже, что он пытался кричать… Пытался надеяться…

Она лежала на мягко укачивающих волнах и по-прежнему ждала… Её гибкое тело плавно скользило в смуглых извивах на упруго-податливых спинах волн и она почему-то по-прежнему ждала его, хоть он и уже пришёл …

Девочка в белом тихо, очень тихо, опустилась прозрачными ножками на стремительно стынущий пол, а мы всё не верили в Смерть, мы хотели… мы бились в себе… что она всё парит и парит… и парит…

Мир закончил спектакль и обернул жизнь лишь легковесными декорациями и тогда мне стало по-настоящему страшно за Неё. Возможно т как всегда. Но от этого ни капельки не менее больно. И страшно. До льда. Она лежала в комнате на деревянном полу и её смуглое тело было покрыто ледяными капельками. Ни один из зрителей мира не заподзрил в творении фальши до самого конца представления, до последней капельки времени она оставалась мертва. И даже немного дольше… Этот лёгкий зазор в непрерывности времени рвал мне сердце в клочки… Когда она была мертва уже Здесь… Ей так часто приходилось играть Смерть и играла Она с таким мастерством, что в такие мгновения я забывал верить в Вечную Жизнь… Я потерял сам себя. Я стал ненужен и смел. И я потянул ручку двери закрывающейся за последним уже из зрителей чётко представляя себе весь несложный и непродолжительный набор моих дальнейших действий. Когда Она протянутой по полу рукой легко взяла меня за щиколотку и слегка щекотнула холодными пальчиками… Удар тока несравним с ощущением разрывающейся над сердцем тяжести… Жива! Она, моя маленькая, жива!… А Она щекотала мне пятку уже, чтобы я не сильно так нервничал и чтоб если умер так со смеху, а не от несусветной обрадованности… Но мой смех уже спрятался внутрь и я нёсся по ставшим краткими коридорам в другой мир – к моей белой девочке за помощью… И через недолгие мгновения мы вернулись вдвоём – отогреть

Её тело было льдинкой почти и если умирать она напрочь уже передумала, то какое-нибудь глупое, но серьёзное воспаление схватить ещё очень могла. Мы грели её о себя. Я как мог целовал её в тонкую шею и в задыхающуюся грудь крепко до боли почти прижимая её всю к себе, а моя девочка покрывала Её спину жарким пухом своих бело-необъятных крыл…

И когда угроза любых воспалений осталась позади, и когда нам совсем стало жарко втроём, и когда в наших душах расцвели горячими звёздами небесные цветы – театр был уже совсем далеко…

Мамочка родная

Так получилось уж что она была с винтовкой за плечами, со шмайсером на выкид и с маузером, смотревшим из-под тёмного отодвинутого бока… А у него тоже был пистолет, но то ему видимо было поровну, потому что для него главное - у него была паста… Тюбик с белой зубной пастой, радостный и растопыренный уже своей глупой башкой навылет… И она наставила на него маузер со шмайсером, а он свой обрадованный текущий белой набок смешно слюной тюбик зубной пасты. И с своей этой тупорылой всегда встречь солнечной улыбкой. Такой нашелся танк и мотылек. Одним словом ни в какие ворота, хоть он и был её сын, а она была соответственно его мамочка. Партизанский отряд или какая-то другая хренотень, она была там строгою и враги её после смерти наверное объявят святой… А он был дураком в дурдоме. Обыкновенным дураком, в обыкновенной психбольнице затримухазасранного какого-то района или уезда. Они были каждый по-своему счастливы, а теперь вот встретились.

А он был в ополчении психбольницы, в которое пробирались самые хитрые больные, путём систематического прикидывания здоровыми… И ему собственно похуй этот был сарафан, значит война, он сложил свой пистолет в какой-то не совсем определённый карман, а сам ходил радуясь ночи и тому что у него есть зубная паста и где-то далеко мама…

А потом мама пришла… И стояла смешная такая среди этих чёрных веток серого и чуть-чуть розового уже утреннего неба. Стояла и это был автомат, а не шутка и мама, поэтому, сейчас должна была его убить. Так предписывал строгий режим и у мамы, строгой, доброй и порядочной, никогда и мысли быть не могло, что можно здесь что-то нарушить. Но у него тоже дело было немалое. У него был тюбик с зубной пастой, который он показывал маме. Потому что маме надо было это показать несмотря ни на что. Даже хоть его и будут сейчас убивать, но маме показать такой радостный весь тюбик ему было надо успеть.

Они так смешно и стояли в первом остром напряжении, каждый вооружённый свои оружием. И в руках у вооруженной мамы были затененный маузер и явный шмайсер, готовые в следующий миг выстрелить. А у него, тоже вооружённого, был тюбик с белой зубной пастой, и тоже между прочим готов. Через миг… И вот тот миг тогда и прошёл и надо, наверное, было стрелять. И он выстрелил первым. Со своей улыбкой ещё. Белая паста так и выпрыгнула из тюбика и прыгнула прямо маме под ноги. Мама вздрогнула и не выстрелила. И он тогда посмотрел на маму, хоть и так все время смотрел, и понял, что мама не будет больше стрелять. Значит, мама увидела, что я не страшный и не хочу её убивать, и теперь мамочке не надо теперь будет убивать меня. Тогда у нас столько впереди всегда времени!