Сон в Нефритовом павильоне - [6]

Но нарисованный в романе «Китай» весьма условен. Не будем говорить об изображении окраин страны, которые фантазия автора населила добрыми и злыми великанами, девами-кудесницами и свирепыми варварами, заполнила сказочными реками и горами. Очень вольно обращается он и с географией мест общеизвестных. Так, герой за несколько дней без видимых усилий добирается верхом на осле с нижнего течения Янцзы до минской столицы, между тем расстояние там без малого полторы тысячи километров. В другом случае герои на лодках попадают из реки Цяньтан прямо в знаменитое своей красой озеро Сиху, в действительности же между рекой и озером пролегает цепь холмов. Зато — видимо, в качестве своеобразной компенсации — возле расположенного посреди перерезанной каналами плоской равнины города Сучжоу автор помещает какие-то горы. Но и там, где искажений нет, все равно упоминаемые города и провинции, горы и реки изображены столь в общих словах, настолько лишены специфических примет, что ясно: автор знает о них лишь понаслышке.

Не менее вольно обращаются в романе и с историей. Среди врагов Минской державы, описаниям войн с которыми отведена значительная часть повествования, наряду с реально существовавшими монголами и полумифическими «варварами» — манями (под которыми подразумевались народы, населявшие юго-западные окраины империи и сопредельные районы), вдруг обнаруживаются сюнну, более известные нам под именем гуннов. Но ведь эта некогда могущественная народность растеклась по лику земли, обескровилась в походах и войнах и перестала существовать к VI в., за тысячу лет до минов! Вдобавок предводитель сюнну зовется Елюй, а это имя императора династии Ляо, основанной в X в. совсем иным народом, киданями, и властвовавшей над Северным Китаем и Маньчжурией.

В то же время в романе вовсе не упоминаются истинные соседи минского Китая, с которыми у последнего были постоянные контакты, а порой и столкновения — Вьетнам, Япония и, что особенно примечательно, Корея. Родная страна была слишком хорошо знакома и автору и читателям, чтобы ее можно было изобразить в том же условном ключе, что и другие названные в романе земли. Одним словом, современному читателю не следует слишком буквально воспринимать встречающиеся в книге указания на ту или иную эпоху или годы правления — чаще всего это следствие свойственной ряду дальневосточных литератур манеры «точно» датировать даже самые невероятные события (все же к переводу приложена хронологическая таблица, призванная помочь читателю ориентироваться в долгой веренице упоминаемых в романе династий). Равным образом нет нужды точно подсчитывать прожитые героями романа годы или их возраст, — и здесь автор также допускает изрядные вольности.

В чем создатель романа верен исторической истине, так это в воспроизведении китаецентристских воззрений правителей Срединной империи, их убежденности, подлинной или напускной, что все окружающие народы по природе своей не могут быть никем иным, как подданными или вассалами Сына Неба, который волен казнить их и миловать. Это высокомерие, питавшееся верой в превосходство китайской культуры и государственных установлений над всеми прочими, не могли истребить никакие жестокие уроки истории: ведь в действительности Китай только за последнее тысячелетие пять раз полностью или наполовину завоевывался теми самыми народами, которых официально третировал как «варваров». К чести автора романа, он хоть и отдает словесную дань традиции, по большей части рисует «варваров» достойными противниками, смелыми воинами, а некоторых из них наделяет привлекательными чертами, ставящими их намного выше иных «цивилизаторов».

Здесь, пожалуй, стоит сказать и еще об одной характерной черте романа. С первых страниц действуют вперемежку, а нередко и в тесном содружестве, божества разных пантеонов — даосизма, буддизма, народной синкретической религии. Главный герой, конфуцианец-рационалист по мировоззрению, не гнушается магии и других «суеверий» Многобожие появилось в романе отнюдь не по прихоти писателя: этом отражено реально имевшее место сосуществование и взаимопроникновение нескольких, казалось бы, взаимоисключающих религиозных и философских учений. Невозможно представить себе христианский крест, висящий в мечети. В Китае же, как писал академик В. М. Алексеев, на каждом шагу можно было видеть «смешение в одном и том же храме и даже в одной и той же нише божеств самых разнообразных культов, назначений и происхождений»[11] Прося у неба милости, паломники с равным усердием приносили жертвы и даосскому Яшмовому императору, и всемилостивейшему Будде. И не считалось зазорным, если сановник, официально исповедующий философско-этическое учение Конфуция, «на досуге» увлекался противоположным ему по духу буддизмом.

Говоря о встречающихся в романе исторических и географических несообразностях, мы отнюдь не стараемся «уличить» автора в недостатке знаний или небрежности. Речь идет совсем о другом о методе изображения действительности, в значительной степени связанном с фолъклорно-эпической традицией, возможно, воспринятой не непосредственно, а через демократические жанры повествовательной и сказочной литературы. Уже то, что герой романа Ян Чан-цюй и пять его жен и наложниц представлены как земные воплощения цветка лотоса и пяти жемчужин, низвергнутых с небес, есть отзвук древнего эпического мотива сошествия богатырей с неба в земной мир. Своего рода «цитаты» из сказок и легенд разбросаны по роману всюду, где речь идет о сверхчеловеческих способностях и дарованиях героев, повелевающих не только людьми, но и духами и силами природы. Особенно явственно эта связь с фольклором проявляется в батальных эпизодах, причем не только в гиперболическом и фантастическом изображении, но и в самой ткани повествования, в частых обращениях к устойчивым приемам и оборотам речи, «эпическим штампам».