Сон в начале тумана - [32]

Шло время. Росли дети, старели родители. Отец уже не выходил на охоту, сыновья еду добывали. Перед первой охотой в море отец созвал их, сказал напутное слово:

— Сильному и смелому — море кормилец. Но помните: живут там и ваши братья — киты и дальние ваши родичи — дельфины и косатки. Не бейте их, берегите…

Вскоре отец помер. А мать уже была так стара, что не могла провожать сыновей на морскую охоту. Разросся китовый народ, сыновья переженились, и у каждого было по многу детей. Все больше нужно было еды, и стали китовы потомки приморским народом — чукчами да эскимосами, на морского зверя охотниками.

Выдался однажды такой год, когда мало было зверя у берега. Забыли моржи водную тропу в селение, а нерпы ушли к далеким островам, и охотникам приходилось забираться далеко в море, одни погибали во льдах, другие — в морской пучине.

Только киты всякий раз весело и шумно играли у берега. И сказал тогда один из охотников, сын Белой Женщины:

— А почему мы не бьем китов? Смотрите — тут горы жира и мяса. Одна туша прокормит всех нас вместе с собаками всю зиму.

— Или забыл ты, что они наши братья? — отвечали ему.

— Какие же они братья, — усмехнулся охотник. — Живут они в воде, а не на земле, тело у них длинное да громадное, и не знают они ни одного человеческого слова.

— Так ведь по преданию… — вразумляли люди охотника.

— Бабкины сказки для малых ребят, — отрезал охотник и снарядил большую байдару, взяв самых сильных и ловких гребцов.

Кита добыть не стоило трудов. Сам он подплыл к байдаре, как и делал всегда, когда видел, что братья вышли в море. Но эта встреча была ему на погибель.

Загарпунили кита и долго тащили к берегу, а чтобы на берег вытащить, пришлось созвать всех жителей селения, даже женщин и малых ребят!

Тот, который кита добыл, пошел в ярангу к матери сказать ей, какое богатство он людям добыл. Но мать уже знала об этом и умирала с горя.

— Я убил кита! — воскликнул охотник, войдя в ярангу. — Целую гору мяса и жира.

— Брата своего ты убил, — ответила мать. — А если ты сегодня убил брата только за то, что он был на тебя непохож, то завтра…

И тут от нее отлетело последнее дыхание.

Токо умолк.

Молчал и Джон.

— С тех пор и пошло все, — нарушил молчание Токо, — теперь даже когда один человек убивает другого человека, никто больно-то и не удивляется.

В селении было оживленно. В каждой яранге пылал костер, и синие дымы отвесно вздымались к ясному небу. В воздухе плыли перья и пух — в чоттагинах щипали уток, кипели котлы и валил вкусный пар, возбуждая аппетит у людей и собак.

Пыльмау разожгла большой костер в чоттагине. Она тут же, прямо с нарты, взяла уток и принялась стряпать.

Джон и Токо распрягли собак, убрали нарту на подставку, нарубили копальхену и покормили собак. Войдя в чоттагин, сняли охотничью обувь. Осматривая торбаса Джона, Токо обнаружил крохотную дырку на подошве и показал Пыльмау.

— Лахтак нужен, — сказала Пыльмау. — Босыми останетесь на лето, нет кожи на подошвы.

— Завтра уйдем на припай, — ответил Токо.

Джон уединился в своей каморке. Несколько минут он лежал на постели. Закрывая глаза, он видел мелькающие бесконечные утиные стаи, и в ушах все звучал голос Токо, повествующий старинное предание.

Джон встал с кровати, достал записную книжку, раскрыл ее на чистой странице и написал:

«21 (?) мая 1911 года. Селение Энмын. Сегодня ходил на уток и пользовался орудием, которым ловил птиц еще человек каменного века. И я чувствовал себя таковым и относился к своему другу Токо соответствующим образом. Но то, что он мне рассказал, далеко от примитивизма. В этой легенде заключена такая глубокая мысль, что сомневаюсь, понимает ли сам Токо то, что рассказывал. Заповеди Евангелия — жалкий лепет перед мыслью о высокой поэзии, заключенной в этом рассказе…»

И тут Джон записал предание, стараясь припомнить все мельчайшие подробности.

«Однако подозреваю, что Токо рассказал мне легенду не без умысла. Быть может, именно таким образом, аллегорически, он преподносил мне идею всеобщего братства, эту несбыточную мечту человечества, уходящую корнями в самые истоки истории».

Перечитав написанное и внимательно исследовав почерк, Джон с удовлетворением заметил, что стал писать лучше, ровнее и буквы почти перестали вылезать из строки. Полюбовавшись, Джон воткнул карандаш в держалку и записал:

«Если бы кто-нибудь год тому назад сказал, что я буду находить бесспорные прелести у туземных женщин, я бы назвал его безмозглым дураком и оскорбился. Видимо, женщина прекрасна каждая на своем месте. В этой хижине при всем своем воображении я не могу представить Джинни, так же как Мау неуместна в гостиной нашего дома. И все же обе они — и Джинни, и Мау — достаточно хороши, чтобы волновать мужчину. Пребывание среди этих людей явно пошло мне на пользу. На многое я стал смотреть проще, а значит, и точнее, и шире. Я чувствую, что мне будет трудно расстаться с ними, а там, в родном Порт-Хоупе, в моих ушах долго будет звучать чукотская речь и сниться здешние сны… Сны в начале тумака. И еще я чувствую, хоть и довольно сильно оброс грязью, а словно что-то сошло с меня, какая-то кора, которая не давала мне ощущать чужие радости, горести и мысли…»