Сон - [2]

К Милиному ужасу, отец и мать постарели (нет, это не то слово для выражения сущности происшедшего, подумала она). Особенно отец. Год за годом, пока родители приезжали в Питер вместе и порознь, сначала к Миле, а потом к Миле и Володе, она не замечала изменений, происходящих в их лицах. Теперь же все морщины, все седые волоски, вся смятость и искаженность, свойственные старческим лицам, высветились с ужасающей ясностью. То ли родители Милы перешагнули тот самый порог, за которым необратимость старения возрастает в геометрической прогрессии; то ли в городе своего детства Мила ожидала увидеть тех, из детства, мамульку и папульку, стройных, поджарых, уверенных в себе, великолепных взрослых людей, без морщин, с гладкими и красивыми лицами, и контраст незнакомых своей старостью лиц со знакомой мебелью и обоями (ни разу не делали ремонта со дня отъезда Милы) так удивил и напугал ее. Мама, мама как будто еще была знакомой — ее желтое лицо со впалыми щеками лишь стало каким-то засушенным и шершавым, да пара глубоких нарисованных морщин пролегла между по-прежнему черными бровями… вот и все, если приглядеться, ничего странного, но отец! Мила вспомнила еще один свой страшный сон: как будто, вызванная материной телеграммой, приезжает к постели умирающего отца и видит страшное, на глазах разлагающееся фиолетовое лицо с черными впадинами между глаз… нет, конечно, нет, всего лишь пучки морщин на лбу, и в уголках глаз, и на щеках, и даже на подбородке; своим видом отец наглядно опровергал общепринятую истину, что будто бы мужчины старятся медленнее женщин.

— Как отец постарел, — сказала Мила Володе, когда они остались вдвоем.

— Да? Разве? — удивился тот. — По-моему, он и в прошлом году был такой же…

Мила с почти непристойным вожделением обнюхивала, ощупывала вещи в комнатах — все, как в детстве, только запах тлена и пыли во всем… запах старости. В большом сером шкафу, на нижних крючках, где когда-то висели Милины детские пальто, теперь была казнена коллекция старых зонтиков; крайняя слева вешалка гордо несла на себе шерстяной синий костюм, в котором мама ходила на родительские собрания в Милину школу; чуть ближе притаился папин клетчатый пиджак, памятный по фотографиям Милиного дня рождения, десять лет, первой круглой даты (чувствовала себя совсем взрослой, первые джинсы, индийские, кажется, и совсем новая короткая стрижка). В Милиных снах дальний угол шкафа прятал высокую крышку черного гроба (сверкал во тьме серебряный крест, выложенный тесьмой), а ближе к Миле сидел на корточках кто-то маленький, бурый, со сверкающими злобой глазами.

— Знаешь, мама, — сказала за завтраком Мила, и уголок губ ее дернулся, как всегда, когда она нервничала или говорила что-то неприятное, но важное, — почему-то мне эта квартира всегда только в плохих снах снится. В кошмарах.

— Да? — удивилась мама. — Хотя, знаешь, когда ты была совсем маленькой, у тебя много было кошмаров. Ты болела много, вот, наверно, и нервы. Пожара боялась под кроваткой, Бабы-Яги. Мы тебя даже к невропатологу водили. Он сказал, с возрастом пройдет.

— Ну, не то чтобы я боялась этих снов, — сказала Мила. — Просто странно, я так любила свою комнату, эти обои розовые в цветочек… но мне никогда не приснилось ни одного хорошего сна про нашу квартиру. Вообще про этот дом. Знаешь, только жуть всякая… колдовство, покойники… ну, ерунда, ладно. Причем, когда эти кошмары начинаются, я тут же начинаю понимать, что это сон, всегда практически, и понимаю, что могу проснуться, если захочу, во сне знаю, что это сон, но живу, что-то пытаюсь победить в этом сне, и просыпаюсь потом, и как-то все это неприятно.

— Это у тебя подсознательно, — сказала мама, — потому что ты всегда отказывалась сюда приезжать. Даже когда в институте училась, на каникулы мы с отцом к тебе приезжали. У вас в группе все иногородние на каникулы разъезжались, ты одна оставалась.

— Я помню, — сказала Мила.

— Ты у себя сама выработала это негативное отношение, — продолжала мама. — Тебе, видите ли, не хотелось приезжать сюда такой, какой ты уехала, ты же всем тут нарассказывала, что актрисой станешь, в мехах и на лимузинах разъезжать будешь…

— Очень уж у тебя машина красивая, дочка, — осторожно встрял отец. — Ты же знаешь, какой у нас город бандитский. С тех пор, как ты уехала — только хуже стало. Одно ворье, порядочных людей совсем не осталось. Коррупция, убийства, — мафия, одним словом. Просто тебе Италия. Вон, недавно в газете писали — рядом с новым кладбищем, у леса, могил штук тридцать нашли несанкционированных. Кто там зарыт — уже и не узнать. Каждую неделю вон, пишут, кто-то пропадает. Все ищут. Сводки криминальные — такие же длинные, как у вас в Питере, только городок-то у нас маленький.

— Ты не пугай ее, — сказала мать. — Ребенок приехал старых друзей повидать, на родной город посмотреть, а ты ее пугаешь. Не одно же у нас бандитье, в самом деле. Среди твоих друзей и знакомых много воров и убийц?

Отец пожевал вставной челюстью в воздухе, подумал.

— Нет, все-таки нельзя такую машину под окнами оставлять. Угонят.

— Там сигнализация, папа, — возразила Мила. — Пока они замок с руля снимать будут, сто раз можно милицию вызвать. Да никто и не будет под этот вой возиться.