Сольвейг - [5]

— Только подойдите! — кричал я. — Вот вам!.. Вот вам!..

Но к тьме добавилась тишина, нарушаемая только моими собственными криками и шумным дыханием.

— Ну, где ты?! Где ты, колокол церковный?! — Взывал я в практическом безумии, краешком сознания припоминая, что в пьесе именно колокол принес герою избавление.

Я замолчал и слушал тишину, выдавливающую мне барабанные перепонки. Исчезли красные огоньки. Я был один во тьме. И Ужас рядом…

— Эй, колокол!..

И вдруг тишину пробил пронзительный рингтон:

— Тили-тили, трали-вали,

Это мы не проходили, это нам не задавали…

Парам-пам-пам, парам-пам-пам…

Я со всех ног ринулся на звук и врезался во что-то очень твердое типа скалы.

Искры… Свет… Тьма… Свет… Аплодисменты.

Я на своем месте — в двадцатом ряду амфитеатра. Впрочем, в цирке все — амфитеатр. Кроме лож. Но критиков в них не пускают.

Пощупал лоб — шишки нет, но больно. Стало быть, не так сильно и долбанулся.

Долбанулся?..

На сцене сиротливо серели мокрые камни, и тихо звучала музыка Грига.

Я спустился на арену и вошел за кулисы. Меня удивила пустота — ни единого служителя музы. Может, потому что у цирка и музы нет? Вернее, все они в нем левачат понемногу. А у семи нянек, как известно, семь пятниц на неделе…

Но я почему-то знал, куда мне надо.

Дверь его уборной была открыта.

— Входите! — послышался оттуда громкий, хорошо поставленный голос без малейшего акцента.

Я и вошел, не без робости, надо признаться, хотя вхож был к самым знаменитым режиссерам и актерам. Но до сих пор саднящий лоб выводил этого из общего ряда.

— Рад приветствовать вас, Пьер Генрикович! — двинулся навстречу мне высокий, по виду сильный и ловкий мужчина зрелого возраста, не юных лет то есть. На нем очень ладно сидел дорогой стального цвета костюм. Я не сразу сообразил, что вижу нормального человека, настроившись на встречу с троллем зеленого цвета, каким он предстал пред зрителями на арене. Значит, грим, костюм, освещение… Слегка разочаровывало. Только пышная грива волос на голове и «шкиперская» борода цвета сырого камня были нестандартны. Не седые, а именно каменные, словно их высек скульптор из скалы.

Удивительно, что произнес без искажений — не «Генрихович», как каждый первый, кроме ближайших, которые отчества не употребляли, а именно «Генрикович», как дед отца назвал, будучи искренним поклонником Ибсена. Сам ставил, и сам играл в его пьесах. Бог, видать, все запасы актерско-режиссерского гения на деда и отца истратил, а мне только на критика крохи остались. Впрочем, не жалуюсь: мы, критики, делаем и режиссеров и актеров.

— А вас как величать позволите, херр Скальд (так значился он на Афишах)? — На «херре» я, разумеется, споткнулся — слишком уж двусмысленно звучало это на русском.

Он явно это уловил и усмехнулся:

— Фенрир, сын Локи я… Зовите просто Фен…

— Удобно ли?

— Вполне! Функционально…

— Тогда я — Пьер для вас, — кивнул я.

— Иль лучше сразу Пер? Норвежцу это более привычно.

— Почту за честь, но только лишь для вас.

— Вам «Хенесси» иль «Скотч», иль вашу водку? — гостеприимно повел рукой в строну встроенного бара.

— Не пью, — решительно отказался я.

— Что так?

— Примеры есть…

— И я не пью, — улыбнулся он довольно. — Ни смысла нет, ни жажды. Но держу, чтоб жажду приходящих утолять. Несть им числа, когда спектакль закончен.

— Черт! Вы опять на ритмику зовете!..

— Я предлагаю лишь… Размер всегда за вами… Но к делу — вы хотели интервью?

— Попробую, сумятица в душе.

— Не торопитесь, — улыбнулся Фен. Дурацкое, однако, сокращенье.

— Но почему «Пер Гюнт»? — выстрелил я вопросом, давно меня мучившим. — Кто знает нынче Ибсена, хоть слабо?!

— Единственным вы были, добрый Пер, сегодня и последнюю неделю.

— Вот именно! Почему тогда?

— Да потому что для вас это пьеса, а для меня жизнь… Эпизод жизни, имеющий глубокий смысл, до которого невозможно докопаться, потому что затуманили его и замусорили.

— Кто? — удивился я.

— Сначала я рассказал все Асбьёрнсену, а он засунул мои рассказы в «Норвежские волшебные сказки и предания». Кто же это всерьез примет? И не приняли. Позже я поведал все Генрику Ибсену — очень разумным человечком он мне показался. Так оно и есть, но и у его разума оказались пределы. В результате история воспринимается как угодно, только не так, как надо.

— Кому надо? — быстро спросил я.

— Мне, — так же быстро ответил он.

— А кто вы?

— Я же представился — Фенрир, сын Локи.

— Не слишком информативно.

— Для вас должно быть достаточно информативно, — усмехнулся он. — Если не лениться думать.

Я воззрился на него. Сначала меня бьют по лбу, потом требуют мыслить. Логика большого начальства.

— Я думаю, что вам стоит потрудиться сообщить мне свою историю, чтобы мы могли понять друг друга. Уж будьте снисходительны к моему тугодумию.

— Ну, если вы не спешите, — пожал он плечами.

— Теперь уж не спешу, — заверил я. — Кстати, сколько же вам лет? Или разговоры об Асбьёрнсену и Ибсене — фигура речи?

— Я видел их, как вас, херр Пер, — ехидно усмехнулся Фен.

— Вы продолжаете спектакль? — хмыкнул я.

— Нисколько, — ответил он серьезно. — Мы — бессмертны… Каждое перевоплощение — регенерация на квантовом уровне, а мы перевоплощаемся постоянно. Жизнь заставляет.