Соловецкое чудотворство - [25]

Ох, братцы, так-то тяжело мне сказывать, неможется что-то… Пусть писатель меня подменит, давай, а? Я первый шов выложил, а ты тки дальше, а когда надо будет, я сменю. Ну ещё немного проведу, а тогда ты. Примечай пока…

Вот идёт как-то раз Ваня-почтарь по острову и видит, как одна каторжанка, проходя мимо креста старого, что на развилке дорог поставлен, древним крестом перекрестилась. Ваня ей говорит: «А ты, видать, наша!» — «Я — ничья», — отвечает. «Как же, коли старым крестом крестишься! Какого толка?» — «Беглопоповского». — «А мы поморы-беспоповцы». Так поговорили. «Бог в помощь, добрый молодец!» — сказала девица и на него взглянула. У парня сердце встрепенулось от красы девичьей, и поклонился он ей по-старинному, в пояс: «И тебе, красавица!»

Стали они изредка видеться, когда женскую колонну мимо проведут, когда в зоне, письма разнося, встретит, спросит: «А что не пишут тебе?» — «Некому писать». — «Эх, сирота!» — пожалеет Ваня. Полюбилась ему девица, присушила сердце, и сам он ей, замечает, приглянулся. В иное-то время просил бы Ваня благословения отца-матушки и засватал бы девицу честь честью, а тут что сделаешь? — пожалеешь её, потоскуешь над долью её горькой, да и только…

Ваня-то сам не то чтоб красавец писаный был или богатырь удалой, но собой ладен, крепок, хотя и не высок — поморы, они коряжистые, морем просоленные — лицо светлое, доброе, волосы русые и бородка юная. Простой он был, сын поморский, одним талантом его Бог наградил — сердце имел доброе, столь доброе, что не токмо люди, а и дикие звери и птицы это понимали. Потому ли, что не обижал он их никогда, никогда с ружьём не промышлял, а бывало, когда ребёнком был, зайчаток отнимет у собак и выпестует или птицу пролётную найдёт с перебитым крылом, домой принесёт, она и зимует у него до весны. И на Соловках подмечали не раз, как подлетали к нему чайки, садились на плечи, что голуби, и брали корм из рук. Прежде-то в монастыре чайки были ручные, что куры, а как стали вохры их обижать, гнёзда разорять, а голодные зэки ловить и яйца собирать на пропитание, так испугались чайки и монастырь покинули, пугливые стали, близко не подойдёшь, а Ваню не боялись.

И вот как-то приплыл Ваня на остров с почтой и едва на берег сошёл, как слетелись к нему чайки, носятся над головой и кричат, словно сказать что хотят да не могут. «Эх, — думает Ваня, — неладно дело. Что-то случилось! Уж не с ней ли?»

Ну, писатель, ход сказа понял? Начинай с Богом! Попробуй, авось получится…

(Продолжает писатель…)

Ну что ж, почтённый рассказчик, и в самом деле попробую. Манеру вашу я изучил и сюжетный ход, кажется, понял, так что слога не попорчу, как вы давеча изволили выразиться.

А дело так было. Приметили красу девичью нарядчики-придурки, сволочь лагерная, Толик-сифилитик да Серёга-гундосый. А эта сволочь, сами знаете, всё что угодно может устроить. Вот и устроили они, чтоб послали ту девицу из женбарака мыть полы в их роте. Днём-то в помещении никого нет, делай что хочешь. Пришла девица с ведром и тряпкой, стала полы мыть, а придурки стоят, ухмыляются, интересно им, как у бабы при наклоне подол заголяется. Вздрочили себя эдак и на неё кинулись. Она кричать не стала, на сифилитика поганое ведро вылила, а гундосого тряпкой наотмашь по морде. С тех похоть собачья враз слетела, злая ярость накатила, с кулаками бросились, а девица толстый брус в руки взяла. Те отступились. Серёга шепчет Толику: «Брось. Мы её сейчас на комарика, там всё и сделаем!» — «Ладно», — сифилитик соглашается. Бросились придурки к командиру роты: «Так, мол, и так. Вызвали в нашу роту заключённую полы мыть, а она религиозница, от работы отказалась, меня водой облила, а его тряпкой ударила. Надо бы её наказать комариком». — «Молодая?» — «Что надо!»

«Комарик», «на комарика» — это вот что такое: раздевали человека донага и привязывали в лесу к дереву, и через час плоть человеческая белая серой становилась — сплошь облепляли её комары-кровососы, и от казни той, самой страшной соловецкой, иные погибали, а иные с ума сходили. Сейчас, в нашу бытность, начальство ту казнь забыло, да и белые комары серых сменили…

Вот и провели они девицу в лес. Три подлеца переглядываются, ухмыляются, представляется им, как они разденут её, вдоволь красы сокровенной насмотрятся, а когда девица разум потеряет, телом насладятся. Ей-то самой комроты, обманув, сказал, что ведут её в штрафной изолятор, а вместо изолятора свели с большой дороги на тропочку, завели в лес на полянку. «Стой! — командует комроты. — За отказ от работы приговариваешься ты, гражданка заключённая, к наказанию комариком. Исполняйте!» Блатняжки на девицу бросились, обвили её верёвками, подтащили к сосне, привязали и жадными руками собрались одежды срывать. Только слышат строгий голос: «А ну брось!»…

(Продолжает рассказчик…)

Хорошо, писатель, верно ведёшь! Дай встряну…

«А ну брось!» — Иван-почтарь сказал, и так сказал, что блатняги отступились. Подошёл Иван к девице и рыбацким ножом её верёвки перерезал. Взял девицу за руку и повёл с поляны… Чайки ему про беду своим криком передали и к лесу полетели, что вовсе странно, а в лесу сороки застрекотали. Так по птичьим голосам и поспел он вовремя. Добро всегда добром окупится. Всем добро надо делать, и ничтожным тварям земным, и не стыдиться, и не скупиться, как Иван-почтарь жил.