Солнечный огонь - [60]

И теперь его окружал мир, который вроде бы жил именно так и видел себя таким: спокойным, благополучным, уверенным в завтрашнем дне. Абдуррахман незаметно вглядывался в лица едущих с ним в одном вагоне людей. Простодушные, усталые, задорные, застенчивые - что скрывали они? А вдруг это был лишь искусно выстроенный фасад перед трагическим и бездонным знанием тех страданий, которые переживались совсем рядом?.. Другими... Абдуррахман перебирал в памяти лица своих собратьев по заключению, живых и уже мертвых... Комок подступал к горлу и ему казалось: внезапно, в один миг беспечные лица пассажиров вагона изменятся, исказятся, как в расколотом зеркале, и проступит сквозь разбежавшиеся на стекле трещинки страшная истина их общей судьбы: сети заброшены, кто следующий?.. Нет, не чуют опасности! Смеются, громко переговариваются, убаюкивают детей, достают нехитрую дорожную снедь, угощают друг друга. Вот и ему чья-то смуглая от солнца рука щедро протянула лаваш, куда завернута была зелень с домашним овечьим сыром. Абдуррахман взял, поблагодарив, осторожно, будто драгоценность, поднес ко рту, и на него пахнуло таким родным, что даже скулы свело от глубоко запрятанной на все эти лихие годы муки расставания с домом. Только сейчас, вдохнув этот запах, бывший узник полностью ощутил бездну пережитой разлуки с землей, по которой он сделал свой первый шаг, где обрел бесстрашие в боях за нее, где сеял и убирал урожай, где встретил любовь... Там подрастала его дочь, которой он не видал... Нет, эта безбожная власть не только расколола навсегда его, Абдуррахмана, жизнь. Загоняя сотни тысяч невинных, разноязыких и разноплеменных людей в тюрьмы и лагеря, она сознательно перерубала пуповину, связывающую каждого с материнским словом, со своим народом, перемешивала человеческую массу, как в бетономешалке, уничтожала память...

Паровоз гудел, приближаясь к станциям. "Кто ты? Кто ты?" - неутомимо вопрошали колеса. Мелькали за окнами поля, поселки, сверкали серебром реки, а на горизонте все четче вырисовывались горы. Обилие света и воздуха, немудреные разговоры спутников после тюремной затхлости и отчаяния опьяняли и убаюкивали. Абдуррахман и не заметил, как уснул, прислонив голову к стенке вагона.

"Кто ты? Кто ты? Кто..." - вопрос оборвался.

Поезд стоял на вокзале Нахчивана. Подхватив тюки, чемоданы, корзины, люди шумно покидали вагон. Абдуррахман вышел последним. Его высокая плечистая фигура, бледное от долгого пребывания в камере, истощенное лицо обращали на себя внимание. Но он ничего не замечал, весь устремленный в мыслях на скорое свидание с близкими. Лишь у выхода из здания вокзала словно обожгло затылок, и он, полуобернувшись, поймал тяжелый пристальный взгляд милиционера...

"Кто ты?.." - с горечью повторил про себя Абдуррахман и зло усмехнулся: этим в форме и спрашивать не надо, они в любой толпе безошибочно чуют бывших зеков. Ну что стоит сейчас остановить его и, хотя все документы в порядке, задержать... Ведь он бесправен и беззащитен перед этими мелкими ищейками, которые часто и сами не ведают, что творят, послушно выполняя волю хозяев-палачей. "Задержит..." - мысль эта полоснула его ножом. "Задержит буквально на пороге дома..." Сердце тоскливо сжалось, и его охватил жар. Крошечная точка страха набухала, разрасталась в мозгу, предательски подгоняя: беги, беги...

Он остановился. Перекинул залатанный вещмешок с одного плеча на другое, укротил внутреннюю дрожь. Глубоко вздохнул и, больше не оглядываясь, уверенно зашагал в город.

Около базара потолкался среди приехавших торговать сельчан. Стал осторожно искать того, кто бы смог по пути подбросить его ближе к дому. Наконец нашелся один, низенький худой старик Кафар киши. Оказалось, ему в Милах, решил навестить брата. Он и согласился без лишних уговоров подвезти Абдуррахмана. Ни о чем не расспрашивал, только зорко глянул из-под густых бровей, кивнул: "Садись!.." И при этом на лицо его будто набежала тень.

Из города выехали молча. Неказистая с виду серая лошадка бежала споро, хотя проселочная дорога была вся в ухабах, и подвода подпрыгивала и гремела колесами так, что казалось: вот-вот развалится. Начались сады, огороды, поля. Абдуррахман с жадностью вглядывался в родной пейзаж. С горечью отмечал, сколько пустующей, запущенной земли вокруг. Редко где виднелись фигуры сельчан с мотыгой в руках. Один из работающих поднял голову и долго смотрел из-под руки им в след. Ждал кого-то?.. Вдруг и у него кто-то, так же как Абдуррахман, мыкается по тюрьмам и лагерям?..

Низко склонялись ветви деревьев в садах под тяжестью поспевших яблок и груш. Золотом поблескивали плоды ароматной айвы... Даже сквозь поднимавшуюся густой пеленой пыль на дороге пробивался сладкий и терпкий фруктовый запах. Абдуррахман, будто рыба, выброшенная на берег, жадно ловил ртом воздух родины, вдыхал горечь жнивья, палой листвы, свежесть только что вскопанной земли. Долина уводила к горам. Все ближе и ближе их знакомые громады. Сколько раз лагерными студеными ночами он представлял Иланлы и Алинджу и, казалось, воспоминания о них придавали ему стойкости и силы, помогали не дрогнуть, не сломаться, хранить гордое молчаливое презрение и к крысиным уверткам уголовников-беспределыциков, и к произволу нелюдей в форме. До рези, до слез в глазах вглядывался Абдуррахман в открывавшийся перед ним, ошеломлявший красотой и величием простор. Кто-то очень сильно хотел, чтобы он больше никогда не увидел нахчиванской земли, ее гор.