Солнечный день - [10]

Вместе с солнцем вернулась Незнакомка. Я неожиданно увидал ее сидящей на противоположной стороне плотины. Она закинула голову назад и расчесывала мокрые волосы. Видимо, она купалась где-то выше, против течения.

Всякий раз мое сердце сжимается от сожаления, когда я вижу, что моложавое, яркое очарование Незнакомки помечено признаками неотвратимой старости и смерти.

Уж не попросить ли мне у доктора Медека что-нибудь успокаивающее? Медек каким-то чудом еще не спился. Этот старый, несомненно, бессмертный пошляк и вечный кандидат на delirium tremens[8] от души бы надо мной посмеялся.

После этого я, быть может, не смогу вспоминать Элишку.

V

Бруно

Бруно Витковский принял Элишкино приглашение в тот же вечер. Двубортный тропикл-костюм он носил с врожденной элегантностью, более соответствующей салонам мировых курортов, чем нашей квартире. Ел с аппетитом, красиво и дружески беседовал с Либором. Обычно трудно сходившийся с людьми и недоверчивый к взрослым, мальчик не спускал с него глаз.

Элишка с пани Пшеворовой приготовили роскошный ужин. Вынужденная роль благодарного хозяина была для меня более чем утомительна. Ревность, этот рак души, с ужасающей неспешностью начала распинать мою грудь и кровью бросаться в мозг.

Элишка держала себя с Бруно так мило и женственно, как никогда и ни с кем прежде. Я с изумлением отметил, сколь остроумно и непринужденно она беседует на любые темы: о мировой литературе, о театре, что у нее широкие взгляды, цельные и ни в коей мере не наивные, что она разбирается в последних событиях на фронтах и на лету схватывает соль анекдотов о нацистских главарях, способна от души посмеяться, в то время как я по-идиотски грызу ногти.

Элишка расцвела, и ее зеленоватые глаза горели огнем, которого мне так и не удалось разжечь.

Я пришел к убеждению, что Бруно, а никак не я, тот самый настоящий, достойный Элишки мужчина. Все случаи ревности, известные из истории или литературы, по сравнению с тем, что испытывал я, казались мне не стоящим внимания фарсом.

Вечер удался на славу. Бруно держался тактично и никоим образом не пользовался своим положением отважного спасителя. Даже Либора не отправляли спать до полуночи.

К следующему месяцу Бруно Витковский у нас уже прочно прижился. Являлся когда хотел и всегда бывал сердечно принят Элишкой и Либором. Он носил Элишке ценные для военного времени подарки. В феврале сорок третьего года Либор провел с ним каникулы в Радгошти.

В эту спокойную неделю, когда наша супружеская жизнь по крайней мере не страдала от присутствия чужака, я опять попытался сблизиться с Элишкой. Я был обуреваем idée fixe, что столь сильное и постоянное чувство, как мое, не может остаться безответным. Я с лихорадочной поспешностью стремился воспользоваться отсутствием Либора и Бруно, более того, после тринадцати лет совместной жизни как-то раз весьма нелепо домогался своих супружеских прав.

Элишка отвергала меня спокойно и решительно. Я заметил на ее лице возрастающее чувство отвращения, но прежде, чем я это осознал, раздался звонок.

Я выскочил в переднюю. В дверь ввалился доктор Медек. Прежде он бывал у нас довольно часто, но после появления Бруно прекратил свои визиты к нам. Он не выносил Бруно и при первой же встрече с ним, в своей обычной, самой неделикатной форме, ничуть не таясь, дал ему это понять.

— Карличек, — сказал мне доктор, — дело дрянь. Коза доится кровью.

От его мохнатой бараньей шапки и красной физиономии тянуло холодом.

Дурацкая присказка об изможденной козе еще больше возмутила меня. Доктор повторял ее где надо и не надо.

— Мне необходимо спрятать его, — продолжал доктор. — Не знаю, надолго ли. Увидим. Я-то ведь снимаю квартиру. Это не подходит. Кроме тебя, не знаю ни одного порядочного человека. А те пьянчуги из «Синей звезды» — дерьмо!

И продолжая молоть свое, он втащил в переднюю исхудалого, с пепельно-серым лицом парня в теплой шинели. Правая рука замотана шарфом. Из-под шарфа выбивается обтрепанная марля. С ног, обернутых конской попоной, на пол натекли огромные лужи. Выглядел он лет на двадцать, но ему можно было дать и все сорок.

— У парня обморожение второй степени, ножевая рана на ладони и высокая температура. На этот раз я не ошибаюсь.

Доктор достал жестянку, служившую ему табакеркой, и, продолжая говорить, свернул вонючую цигарку. Первую сунул в рот своему пациенту и тут же ловко свернул вторую для себя.

У меня в голове мелькнула сумасшедшая мысль, что доктор Медек наконец-то использовал spiritus rectificatus[9] по его прямому назначению.

В висках стучала взыгравшая кровь, и голова моя, как обычно в напряженной ситуации, была абсолютно пустой.

Я упорно тер ладонями глаза и щеки, чтобы заставить себя думать. Видение возможного для меня и Элишки смертного приговора заползало в мозг, словно змея.

— Это… это… видимо… это невозможно… Элишка… вероятно… лучше его… лучше об этом… сообщить…

— Немчуре, да? — Доктор Медек вылупил покрасневшие глаза. Лицо утратило пьяное добродушие. — В таком случае можешь поцеловать нас обоих в задницу! — искренне посоветовал доктор Медек. — Пошли! — сказал он своему подопечному и вытолкнул его в открытую дверь на улицу. — Дурак! Сволочь! Зас...ц!