Солнечные берега реки Леты - [42]
Закрытая книга легла на стол. Себя Тиббелу было куда более жаль, чем Эмму Бовари. Урок французского подождет.
– К черту!
Тиббел снял трубку телефона, стоявшего на забитом немецкими книгами стеллаже, и медленно, осторожно выговаривая цифры, продиктовал телефонистке нью-йоркский номер Бетти – французский он учил два года в Эксетере и четыре – в Суортмуре, но так и не научился говорить свободно. Его попросили подождать: если линия не перегружена, то соединиться удастся быстрее. В предвкушении разговора с Бетти Тиббел ощутил приятную истому. Сегодня он скажет что-то незаурядное, что-то историческое. Николас выключил свет: в темноте ему будет легче выразить мысли.
Но в этот момент телефонистка сообщила, что ожидание затянется. Тиббел бросил взгляд на часы, прикрыл глаза и откинулся на спинку кресла, мечтая о том, что вот-вот через тысячи миль до него донесется голос Бетти. Он даже представлял, как она сидит, уютно устроившись на кушетке в крошечной, расположенной на двенадцатом этаже квартире. При воспоминании о маленькой хрупкой фигурке Николас улыбнулся. С Бетти он был знаком всего восемь месяцев, и если бы не отъезд в Париж, то судьба наверняка уже предоставила бы ему момент обратиться к девушке с просьбой стать его женой. Совсем скоро Тиббелу исполнится тридцать, и если он намерен завести семью, то делать это нужно в ближайшее время.
Прощание их вышло совсем грустным. Николасу потребовалось все его самообладание, чтобы в последний вечер сдержаться и не упрашивать Бетти утренним рейсом вылететь за ним в Европу. Тиббел всегда гордился своим здравомыслием, а человек здравомыслящий не рискнул бы отправиться с молодой женой в далекую страну на новую и, вполне возможно, временную работу. Мысли о Бетти дарили ему тихую радость; сегодня он решится сказать ей все, на что раньше не хватало мужества. Вплоть до этого момента он ограничивался письмами, правда, поздравил ее по телефону с днем рождения. Однако этой ночью Николас твердо вознамерился не только услышать знакомые интонации, но и вслух заявить о своей любви.
С улыбкой он терпеливо ждал звонка телефонистки, мечтая о том, как здорово было бы, если бы Бетти сидела сейчас рядом, представлял, что бы говорили они друг другу, держась за руки, не разделенные тремя тысячами миль гудящих проводов. В ушах звучал быстрый шепот их прежних разговоров, Тиббел начал представлять, о чем еще они побеседуют, как вдруг с улицы до него донеслись резкие, взволнованные голоса. Поднявшись, он подошел к окну.
В свете уличного фонаря о чем-то спорили трое, голоса их то опускались до шепота, то звучали гневно, высоко и пронзительно. Тиббел хорошо видел мужчину лет шестидесяти, с проседью и лысиной на макушке, безутешно рыдавшую в носовой платок молодую женщину и довольно молодого человека в ветровке. На женщине было яркое, цветастое платье, белокурые волосы уложены в высокую прическу а-ля Брижит Бардо. Издали она походила на аккуратного фаршированного поросенка. Пожилой мужчина напоминал почтенного инженера или правительственного чиновника с зачатками интеллекта на пышущем здоровьем лице. Все трое стояли почти под окном Тиббела. Время от времени молодой человек похлопывал ладонью по сиденью мотоцикла, словно желал убедиться, что на крайний случай средство спасения у него под рукой.
– Повторяю, месье, – громко и отчетливо произнес старший из мужчин, – вы – негодяй.
Прозвучало это столь торжественно, будто говоривший обращался к высокому собранию.
– Еще раз заявляю вам, месье Банари-Куанто, – так же громко ответил ему молодой человек, – я не негодяй.
Это был язык человека улицы – раздраженного и привыкшего за двадцать пять лет жизни к бесконечным спорам с согражданами. Судя по внешности, парень мог быть студентом, помощником аптекаря или лаборантом.
Женщина продолжала рыдать, теребя руками большую кожаную сумку.
– Еще какой! – не отступал пожилой мужчина. – Вы худший из негодяев. Нужны доказательства? – Вопрос был, конечно, риторическим. – Я вам их предоставлю. Моя дочь беременна. Вашими стараниями. И как вы поступаете сейчас, когда она в таком положении? Бросаете ее. А чтобы сделать боль невыносимой, вы решаете завтра жениться. На другой.
Парижанин отнесся бы к их спору совершенно иначе, однако разговорный французский в голове Тиббела невольно перетекал в такие английские фразы, которыми школьник мог бы излагать взгляды Расина или Цицерона. Николас считал всех французов излишне склонными к архаике и пафосу – так выступавшие на римском Форуме обращались к сенаторам, так на суде в Афинах звучало обвинение в адрес Сократа. Подобная манера речи нисколько не раздражала, наоборот, она придавала некое очарование его контактам с местными жителями, и в тех редких случаях, когда Тиббелу удавалось правильно угадать смысл отдельных идиом, он испытывал гордость и наслаждение.
– Если человек, способный на подобное, не заслуживает того, чтобы его назвали негодяем, – продолжал между тем месье Банари-Куанто, – я бы с удовольствием выслушал мнение непредвзятого стороннего наблюдателя.
Стоявшая рядом с ним и пока еще не похожая на беременную молодая женщина заплакала громче.
